Ольга Вешнева - Огрызки эпох

В первой комнате на лавке сидели молодые женщины в шерстяных платьях и войлочных сапожках. Маруся, двоюродная сестра Дуняши, вышивала полотенце. Сама Дуняша сидела, согнувшись. Она закрывала ободранными руками синее от побоев лицо.

— Ой, горюшко на меня навалилось! — причитала Дуняша. — Ох, бедное дитятко мое!

— О чем же ты думала, родная, когда завлекала барина на сеновал? — холодно укорила Маруся.

— Знамо о чем, Марусечка. Все я загадывала, дескать, рожу барину ребеночка, и он нас в хоромы заберет. Стану я барыней жить. В шелках, заморских ситцах щеголять, чаи гонять с ватрушками, да в потолок от нечего делать поплевывать. Барин — то добрый был. Да не ахти смекалистый. Простота! Жила бы я с ним не тужила. Не дотянулись бы до меня Гаврилины кулаки, — Дуняша открыла засаженное синяками лицо. — Ой, не сбылся загад мой, Марусечка. Барин обернулся зверем. А мужик как зверем был, так и остался. Лупит меня как сидорову козу. А тут еще будто нарочно дите уродилось в барина. И вовсе со свету меня сживает бездушный кузнец. Приказал окрестить дитенка Тихоном. Пускай, молвит, все узнают про твой позор.

«Так тебе и надо», — обозлился я. — «Я верил в нашу истинную любовь, в пламенность чувств. А ты гналась за выгодой. Вот и получай оплеухи от кузнеца. Сынишку жалко. За грехи родителей пострадает невинное дитя».

Я пробрался в дом. В самой теплой комнате на потолочной балке висела люлька с младенцем. Я взял спеленатого ребенка на руки, придерживая головку, покрытую мягким темно — каштановым пушком.

Сынишка проснулся, зачмокал губами и разлепил влажные веки. Его по-младенчески мутные глаза были светло — серыми. Родись он вампиренышем, у него были бы серебристые глаза и острые маленькие зубки, пришло мне на ум.

Мой сын родился человеком. Мы обитали в разных мирах. Я не хотел оставлять малыша на попечение Гаврилы, но понимал, что для него будет лучше расти в доме жестокого отчима, чем скитаться с заботливым отцом по лесу.

Я любовался младенцем, и моя душа таяла быстрее сугробов на дворе. Я так размяк, что появление в дверях кузнеца застигло меня врасплох.

Гаврила взмахнул принесенным из кузницы молотом. С диким ревом он понесся на меня. Его светлые волосы и соломистая борода стояли торчком, красное от гнева лицо было похоже на вымазанную свеклой рожу садового чучела. От размаха богатырских рук козлиный тулуп треснул в подмышках.

От давнего страха я забыл про вампирскую силу. Колени дрогнули и онемели. Кое-как собравшись с духом, я сунул в люльку малыша и выбил собой окно. Гаврила, не бросая молота, выскочил на улицу. Он ревел медведем, преследуя меня по мокрому снегу и лужам, но не догнал.

Мне едва не стоила жизни щепетильная разборчивость в еде. Попробовав кровь тонкорунной овцы со двора отца Афанасия, я взял за правило ужинать в его хлеву. Предков замечательных овец ему подарил настоятель монастыря. Во всей губернии не найти было таких нежных на вкус. К тому же, двор одинокого пожилого батюшки я считал наиболее безопасным местом для охоты.

Скоро мое мнение изменилось. Провалив соломенную крышу хлева, я улетел в глубокую ловчую яму. Ее дно было утыкано кольями и залито отваром осиновой смолы, а укрепленные досками стены обмазаны дегтем. Я удачно приземлился на четвереньки и не напоролся на колья, но выбраться из ловушки не смог.

Утром отец Афанасий обнаружил в яме скорчившегося вампира, ослабленного смоляными испарениями. Старик удрученно заохал.

Я разогнулся и повернул голову, сощуривая глаза. Священнику необязательно было звать на помощь деревенских мужиков, чтобы меня добить. Достаточно было снять с крыши солому и оставить меня на свету.

— Эк вас угораздило, Тихон Игнатьич, — отец Афанасий покачал длинной белой бородой.

— Грешен, батюшка. Вольнодумством увлекался. Государя помышлял свергнуть. От веры отрекся. С чужой женой погуливал, — я принес последнюю исповедь. — Вот и постигла меня расплата за грехи.

— Эй, отец! — окликнул проезжавший кузнец Гаврила. — Ну, как? Поймался упырь в яму?

— Нету, сыночек, упыря, — отец Афанасий засеменил к воротам. — Нечистый пронюхал засаду. Не ходил за овечками.

— Как попадется, меня скликай, отец! — прокричал Гаврила. — Мы с мужиками наломаем ему бока, заколем его осиной и выставим на солнышко!

— Езжай с Богом, сынок, — успокоил отец Афанасий. — Случись чего, я пришлю за тобой Федотова внука.

Гаврила поехал в кузницу. Отец Афанасий помедлил немного, опасаясь его возвращения. Потом он нашел в сенях веревочную лестницу и вошел в пустой хлев со стороны дома. Один конец лестницы он привязал к поперечной опоре, а другой бросил мне. Как только я выбрался из ямы, священник запер меня в хлеву. Я лег на солому в темном углу, вдыхая чистый воздух. Отец Афанасий пустил ко мне жирного барана и закрыл ворота на засов.

Еда вернула мне силы, но я не пытался сбежать в лес. По-летнему припекало яркое солнце.

К полудню отец Афанасий заглянул в щелку, проверяя, как там его пленник. Я убедил его не бояться меня.

Несколько дней я прожил у отца Афанасия. Каждый вечер он скармливал мне по овце и проводил со мной душеспасительные беседы. Одной овцы в сутки было мало, но я не жаловался на жизнь. Воинственные крестьяне отыскали мою нору и вынесли из нее награбленное добро.

— Надо тебе отсюда уходить, сынок, — сказал отец Афанасий после чтения вслух вечерних молитв. — Кузнец проведал, что я отвозил в сиротский приют зарезанных баранов. Он мне прямо в глаза заявил, ты, де, такой — сякой поп сердобольный, упыря держишь на дому? Я отвергал все, да не поверил он. Как чувствую. Со дня на день нагрянет.

— Куда мне идти, батюшка? Одно у меня место родное. Лабелино. Тут я знаю каждый закуток, а на чужбине пропаду.

— Ступай, куда сердце подскажет. Лишь бы подальше отсюда. Иначе Гаврила тебя не оставит в покое…

Благослови тебя Господь, сынок. Ангела — Хранителя в путь — дорогу, — отец Афанасий перекрестил меня и обнял, как родного сына. — Но смотри, Тихон Игнатьич, людей не съедай, от веры не отвращайся, и Господь сбережет тебя на всех путях.

Мы тепло простились. Я слышал топот копыт по улице, но медлил с побегом, благодарил отца Афанасия.

— Эх ты, какой из тебя поп?!! Упыря приютил! — Гаврила остановил коня у забора, сжигая взглядом отца Афанасия, смело вышедшего ему навстречу. — Свой приход обманул. Как тебе не стыдно?

Собранная им конница понеслась в поле по моим следам.

— Стыдно губить бессмертную душу, — услышал кузнец в ответ. — Скот по писанию нам предназначен на съедение. А живые души положено жалеть и спасать.

— Тоже мне святоша! — Гаврила стегнул коня плеткой.

Его рыжий белогривый жеребец взвился вихрем и обогнал ушедших вперед знакомых по табуну.