Серж Неграш - Талисман

— По мне? А что, по-твоему, я испытываю, если нынче свершается дело всей моей жизни? — смуглое лицо его стало серым. — Сегодня мы положим начало новому миру, Ника. Разделяешь ли ты торжество, которое…

«Не разделяю ни в коей мере! — яростно подумала девушка, не слушая графа. — Мне не нужен твой новый прекрасный мир, Ютен. Я хочу, чтобы в том единственном, который я люблю, наступил, наконец, покой, а ты и твои братья сгинули!»

К ним приблизился Ункарн и что-то тихо сказал графу. Тот кивнул и обратился к собравшимся, предложив им пройти в святилище.

Святилище располагалось в самой высокой из трех башен замка. Оно было не похоже на мрачные, зловещие помещения, в которых, насколько искательнице приключений было известно, столь часто проходили магические ритуалы. Тут не имелось даже обычных атрибутов вроде жертвенника и священных чаш. Просторная, ярко освещенная зала с высоким потолком, создающим ощущение почти неограниченного пространства и украшенная чудесными орнаментами и фресками. Что ж, о том, что у графа есть вкус к изяществу, спорить нельзя. Единственный предмет, находящийся в центре, — трехсторонняя, ступенчатая пирамида в половину человеческого роста, уменьшенная копия египетских гробниц, только с усеченной вершиной.

Собравшиеся встали возле нее полукругом, в том числе и Ника.

Двери открылись, двое слуг ввели облаченного в белые одежды Эльбера, а сами немедленно удалились. Его голова была гладко выбрита — в знак чего? Жертвы? Покаяния? Посвящения?..

Муонг двигался как во сне, находясь, вероятно, под действием зелья, притупляющего чувства, ощущения.

Жрецы, узрев его, преклонили колени. Создавалось впечатление, что этого человека будут короновать на царство, и перед ним — лучшие из его подданных. Затем они поднялись, и на колени опустился сам Эльбер. По обе стороны от него встали двое братьев.

Ютен шагнул вперед, держа в руке нож причудливой серповидной формы.

— Пусть бренный свет погаснет для тебя навсегда, и вместо него засияет свет истинный, — торжественно произнес он, вставая позади англичанина и запрокидывая ему голову, — для тебя и нас, которых ты поведешь за собою в сады вечности.

Тысяча мыслей вихрем пронеслись в голове Ники: «Все пропало! Эльбер не спасет ни себя, ни нас! Проклятый граф победит…»

Ютен поднес нож к лицу жертвы.

Братья замерли, затаив дыхание. И тут тишину разорвал жуткий вой, от которого в жилах стыла кровь, — но на сей раз он зазвучал сладостной музыкой.

Граф вздрогнул, а Эльбер вскочил, оттолкнув и стряхнув с себя двоих, что держали его за руки, — все случилось за какие-то доли секунды, — и бросился к двери.

Вой нарастал, разрывая душу и барабанные перепонки.

Ютен тщетно попробовал призвать слуг, никто из них не откликнулся.

Ника, не оборачиваясь, кинулась вслед за Эльбером, стараясь не упускать его из виду.

Девушка и Белый Воин пронеслись по наружной галерее и целой сети каких-то лестниц, всюду наталкиваясь на обезумевших слуг. Те корчились на полу и ступенях там, где их застало невероятное событие — круглая и яркая луна, сменившая серп месяца на ночном небосводе. Время превращения! Верные оборотни Асингалека были не в состоянии подчиняться хозяину — они повиновались зову своей странной природы, в конвульсиях меняя человеческое обличье на звериное. Все разом! Им было не до беглецов.

Что же касается братьев, то те, за исключением Ютена, не сразу уразумели, что стряслось…

Воспользовавшись замешательством, Ника и Эльбер благополучно добрались до внутреннего двора замка. Там их ожидали три оседланные лошади, две — для них, а на третьей уже красовался Таймацу.

— Вы, как всегда, чересчур долго возились, — проворчал он. — Быстрее!

Эльберу было сложно сосредоточиться, поэтому на небе творилось нечто невообразимое: луна постоянно меняла форму, то росла, то уменьшалась в размерах, то принималась прыгать во всех направлениях. Соответственно, с оборотнями тоже происходили невероятные метаморфозы, превращение шло не так, как обычно, доставляя тварям дополнительные мучения.

Беглецы миновали лес по одной из просек, стремясь до рассвета оказаться как можно дальше от Асингалека.

Ютен их не преследовал. Гнев, унижение и ярость разрывали его душу на части, но он не отправился в погоню.

— Не сейчас, — проговорил он сдавленно, — но рано или поздно я их верну. От меня еще никому не удалось скрыться…

Араминте едва сравнялось десять зим, когда отец привел в дом новую жену. Откровенно говоря, ее это событие не столько огорчило или испугало, сколько насторожило: родной матери, умершей при родах, она не знала и росла как дикий цветок. У нее было смутное представление о женской ласке, внимании и прочих вещах, естественных для любого нормального ребенка. Ишум, ее отец, занимавший высокое положение в Риме, хотя и не отказывал ни в чем дочери, но и о ее существовании вспоминал крайне редко. Он препоручил Араминту заботам бесчисленных нянек.

Ее единственная страсть — собаки и лошади. Араминте принадлежала свора огромных и злобных псов. Они, души не чая в юной хозяйке, способны были мгновенно вцепиться в глотку любому, кто, по их мнению, мог хотя бы попытаться причинить ей вред. Также к Араминте относились и лошади — даже самые норовистые из отцовской конюшни в присутствии ребенка превращались в образец смирения и покорности.

А вот с людьми Араминта общего языка не находила. Даже слуги между собой, с оглядкой и шепотом, разумеется, называли ее дурочкой и глухонемой: Минта не терпела болтовни и на прямые вопросы отвечала мычанием, не размыкая губ. Вовсе, впрочем, не потому, будто она не умела говорить или была косноязычной — просто не любила общаться, предпочитая одиночество или же компанию животных. Попытки обучить ее простейшим навыкам письма и чтения оканчивались неудачей, и всех денег Ишума не хватило бы на то, чтобы заставить дочь постигать науки.

В конце концов, он просто махнул на дочь рукой, оставил ее в покое, смирившись с ее необъяснимой и непроходимой тупостью. Араминта только порадовалась такому обороту событий. Учителя, докучавшие ей, были изгнаны из дома, как она надеялась, навсегда. Более никто не мешал юной бунтарке проводить на конюшне дни и ночи. Она насквозь пропиталась милыми ее сердцу запахами конского пота и навоза. Ее грубые от тяжелой работы и крупные от природы руки меньше всего напоминали холеные кисти равных ей по возрасту и положению богатых молодых девушек из знатных семейств, а нрав оставался по-прежнему странным и диким.

Внешне Минта отнюдь не казалась хорошенькой. Высокая, нескладная, резкая, с удлиненным лицом в обрамлении непокорных черных спиралей волос, жестких как проволока. Со слишком широко расставленными темно-синими глазами и опять же слишком полными, словно вывернутыми, губами. Если бы кто-то и назвал ее красивой, то пришлось бы признать, что такой человек обладает странными представлениями о привлекательности. Она не походила ни на отца, ни на покойную мать, с портретом коей, сохранившимся в доме, украдкой сравнивала себя, ни внешне, ни по натуре. Ишум решил, что в ее жилах кипит кровь неведомых ему предков умершей жены, собственный род он знал до двадцатого колена.