Андрей Валентинов - Рубеж

Посопел, потрогал, нахмурился.

Не видал.

— Пан сотник! Пан сотник! Вот кони эти! Химерные!

Он оглянулся — и я оглянулся. У него глаза на лоб полезли, и у меня — следом. Он перекрестился…

Вэй, почему я не гой! Такого и у пана Станислава не было. То есть таких. Ни лошадь, ни осел, ни верблюд. Шея длинная, уши острые, шерсть белая. Может, верблюд все-таки? Только поменьше, и горбов нет.

— Их тут с дюжину. Под вьюками. Чего делать будем? Мы смотрели — и верблюды эти безгорбые смотрели. На нас. В глазах темных — страх и тоска. И вправду, изголодались Панове черкасы. Затоскуешь тут!

— Вот чего, хлопцы! Перво-наперво — отче наш прочесть. Затем — каждую тварь крестом осенить. А потом — во вьюки заглянуть!

Ну что с них взять, с этих гоев-язычников? Пока крестили да молились (ой, смех!), я потихоньку в сторону отошел.

Все ясно — караван. Не иначе, заблудились, свернули на Околицу, да в недобрый час на заставу нашу налетели.

Прочь Тени!

Оглянулся, всмотрелся… Нет, не видно Окна. А интересно бы знать, откуда ехали бедолаги. Это ж где сейчас из аркебуз стреляют? И где такие верблюды травку щиплют?

— Панове! Да тут припасу — море Черное! И горелка, горелка!

— Гур-р-р-ра-а-а-а!

Да, кому что, а курци — просо!

— Пей, пей, жиду! За погибель свою пьешь!

Пью! Тем более не горелку, не медовуху даже — мадеру. Настоящую. Пил я мадеру у пана Станислава, да куда ей до этой!

Табор разбили тут же. Только трупы подальше унесли да камнями завалили. И вправду, трудно сдержаться. Мясо копченое, рыба, сухари, фрукты. И мадера, конечно. И печенье даже — на закуску.

Гей, наливайте полные чары, Щоб через винця лилося! Щоб наша доля нас не цуралась. Щоб краще в свити жилося!

Славно поют! А ведь действительно, не чурается их доля! Или кто там решил, что не написано им на роду среди этих гор помереть? Выходи я Б-гоборцем стал?

Оглянулся, осмотрелся — нет пана морока. Спрятался! А жаль, хотелось ему напоследок вопрос задать. То есть не вопрос. Вопрос я уже знаю. И ответ знаю. Просто интересно, зачем ему надо, чтобы я, Иегуда бен-Иосиф НАРУШИЛ ЗАКЛЯТИЕ?

— Вот так, жиду! Голодом заморить нас решил? А хрен тебе, пейсатый!

— …Сказала мышка, кушая сало в мышеловке. Смачного, пане Свербигуз!

Сходится! Сходится все! Потому и медальон мне дали, потому и хотел каф-Малах блудный, чтобы я, тот, кому нельзя миловать, черкасам валковским путь к спасению указал!

Да только зачем это ему?

ЗАЧЕМ?

Вот ведь загадка! И что обидно? Помру — а ответа не узнаю…

— То иди-ка сюда, пан Юдка! Ну все! Иду!

Пан Логин уже не походил на буйвола. Не иначе, тоже мадеры хлебнул. С кварту — а то и с полведра.

— Ты это, жиду… Того… Прежде чем рубать тебя, сукина кота, буду, взгляни.

Хорошее начало! Ладно, поглядим. Да чего тут глядеть? Карта, от руки исполнена, сверху вензель, вроде как литера "К" с короной королевской. Дорога, а вот и город. Город Сигсо. Как? Кузко? Или Куско?

— Ты не туда, Юдка, смотри! Ворота видишь?

И вправду! Ворота, да не одни!

…В самом низу — вроде как горы, и дорога меж них вьется. Вьется — в ворота упирается. А дальше… А дальше черта через всю карту, вроде молнии. И… Еще одни ворота. А из ворот — дорога. В Куско.

Вэй, что-то знакомое! Или читал, или рассказывал кто. Далеко город этот! Было дело, брали его приступом паны в темных латах с аркебузами…

— Смекаешь, жиду? Не просто шли! По мапе. Спешили, видать! Спешили — а все одно на Околицу попали. Ай, интересно! Мы шли, они шли… Что это с Рубежом? То есть как это, что?

Усмехнулся я. Ухмыльнулся даже. Ухмыльнулся — до медальона золотого дотронулся. Незаметно.

Паны дерутся — у хлопов чубы трещат. Малахи воюют — Адамовы дети по Околице шныряют.

Вэй, любопытно!

Хотя, если задуматься, все понятно станет. Раз война, значит, первым делом все дороги перекрыть должно. Вот и перекрыли. Вроде как в осаду взяли.

— Не лыбься, не лыбься, Юдка! Лучше скажи — надумал? Просто спросил, без злости. Словно ответ знал.

— Надумал, пан Логин. Не знаю я нужное Окно. А знал бы — все одно не сказал!

Кивнул, задумался.

— И никого тебе не жалко? Или в Бога не веришь? Ведь мои хлопцы твоих родичей не рубили. Это ты, пес кровавый, наши семьи резал да жег! Неужто до сих пор кровью не упился? Ведь и у тебя душа есть!

Просто сказал — как и спрашивал. Да так просто, что захотелось волком февральским завыть. Или я в самом деле вообразил себя Святым, будь трижды благословен Он? Кто я, чтобы чужое племя карать до седьмого колена? Невинных, ни мне, ни родне моей зла не сделавших?

И ударил мне в лицо смрад плоти горящей, и встала перед глазами раскисшая от дождей дорога…

Зачем Ты послушал меня, Г-ди?

Зачем?

Почему я не умер тогда, возле уманских ворот, и не приложился к предкам своим — безгрешный, кровью чужой не замаранный? Зачем Ты позволил мне стать бездушным чудовищем. Левиафаном, Юдкой Душегубцем, убийцей и слугой убийц?

Зачем, Г-ди?

Молчало серое небо. Молчала серая земля.

Поздно жалеть, Иегуда бен-Иосиф, сопливый мальчишка из распятой Умани. Поздно! И винить некого.

Я посмотрел ему в глаза. Посмотрел, отвел взгляд. — Нет у меня души. Рубите!

Я пошел к братику. Я сказал, что пленочки порвались. Он не понял.

Я стал искать злую тетку. Я ее нашел. Я рассказал про пленочки. Она поняла и испугалась. Мы пошли к дядьке Князю.

Дядька Князь весь вытек. Он не светится. Он темный. Он скоро умрет. Я хотел сказать ему, но не сказал. Он будет плакать. Я сказал про пленочки. Он понял.

Дядька Князь стал говорить тетке другие слова. Он думал, я не понимаю. Я понимал. Я сказал, что другие слова не нужны. Они удивились. Дядька Князь сказал, что я могу послушать. Я слушал. Я думал.

Красивый человек учил меня ездить на лошадке. Лошадка добрая. Она красивая. Я учился. Я сказал красивому человеку, что, когда вырасту, научу его летать, если он захочет. Он смеялся. Он веселый. У него есть своя девка, о которой он все время думает. Я хотел рассказать ему об Ирине Логиновне Загаржецкой, но он испугался. Он сказал, что она — Глиняный Шакал и что ее сбросили с высокого дома. Я смеялся. Я знаю, что ее ниоткуда не сбрасывали. Она у доброго дядьки.

Когда я вырасту, то помирю доброго дядьку с Ириной Логиновной Загаржецкой. Я скажу ему, что она хорошая.

Я не умею думать. Я еще маленький. Это плохо. Бабочки будут надо мной смеяться.

Бабочки плохие. Они обманули дядьку Князя и тетку. Они обещали им, что я спасу Сосуд.

Нет, они обещали иначе, но дядька Князь их так понял. Он не умеет правильно понимать по-бабочьи.

Сосуд — это наша Капля.

Я еще маленький и не могу спасти.

Дядька Князь очень боится за мальчика Княжича Тора. Он его любит. Он думает о другом мальчике, который умер. Он его жалеет.