Андрей Валентинов - Рубеж

— Яриночка! голубка моя! та заспокойся!.. — сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие.

Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди:

— Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?!

— Ко мне! спасите!

— Тут я, Яринка, туточки… да что за мара?!

— Скорее!

— Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь?

Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди… нелюди. Солнце на полу — пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной.

Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось — но она все-таки сунулась наугад в эфир.

Без сил.

На одном опыте.

Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой — помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном… и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами…

Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая.

За тобой пришла.

— Не надо!.. не дури, послушай… не!..

В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души, — а хромая девушка, видать, там осталась.

С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам.

Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола, — с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз.

Встала Ирина Загаржецка.

Забыв хромать, к дверям тело бросила — отцова дочка, одна кровь, одна повадка.

Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке!

— Иду! иду я!

«Остановить! да что же это творится?!» — Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?! — не вмешивайся! жди!

Спасибо за науку, князь Сагор!

Дай срок, сочтемся.

Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился — прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать.

И завертелось по залу.

Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный.

Сам себя грызет.

Слюной брызжет.

…она шла.

Худая плосконосая Смерть в черном плаще — страшная, окровавленная, беспощадная… Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.

Шла. По трупам…

Пойдет ли и сейчас? по трупам?!

Смерть? или Спасение?!

— Я спасу!

Не Денница ли очнулся?

Нет.

Панна сотникова невесть куда собралась.

Вот: стоит посреди зала. В правой руке — палаш аглицкий шабля, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь… Нашарил, ухватил, да только не окуляры — есаулово запястье.

Выдохнул есаул нутром:

— Яринка! кыцька драная! ума решилась?!

Засмеялась панна сотникова.

Отвернулась.

И к дверям.

А вдогон — молния черная.

…если б я еще знал, что делать!

Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя — не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался — молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…

Сталь вскользь обласкала бедро.

Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.

Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую Душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший — давай!

И открылось напоследок: боль.

Дикая, чудная.

Не смертная — хуже.

И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих — на троих. — Помоги… — шепнула. Не договорила.

— Давай-ка, чортяка! давай перевяжу!

Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал.

— До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная? Хлопнула дверь.

Тихо хлопнула, не по-старому.

Вернувшийся Логин грузно — будто отяжелел пан сотник за это время! — прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил. Что за гвалт-резня? — не поинтересовался.

— Вот.

Кинул на стол — что?

— Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю!

Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась.

Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем…

Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами…

Посреди…

— Прикусили языки?! То-то же!

Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского.

— Батька! — еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки. — Что ж ты наделал, батька!

— Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал!

— Это ты верно говоришь, сотник… Скривились синие губы червями. Раздвинулись до ушей.

— Дурень, говоришь, был? — спросила голова. — И был, и есть.

Добрый дядька кричал.

Добрый дядька все еще кричит.

Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет.

Не достаю.

Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький.

Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе.

Батьку попроси — он сильный. Он добрый, как ты.

Бабочки смеются.

…Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора.

Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник, — тот в последний раз пискнул тоненько и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему — лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале — хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало!