Андрей Валентинов - Рубеж

Добравшись до своей полосы, слезали с воза. Становились полукругом и смотрели на рожь — накормит ли? Что за год будет — сытый?

А потом мужчины брали серпы, женщины, принимались вязать снопы, а малышня вроде Гриня была на подручных работах — воды принести, еще чего…

И только когда солнце поднималось высоко и первые снопы стояли уже на стерне — только тогда дед варил в казане кулеш и садились завтракать, и слаже тех завтраков была только вода в чумацкой степи.

Гриня передернуло. Он поднял голову, прислушался; в хате было тихо. Ребенок, насытившись, спал.

В степи тоже был кулеш, чумацкий, с салом; сало было настоящее, старос, темное, с запутанными ходами червячков. А иногда попадался живой хробачок, и седоусый Брыль балагурил, что без живчика и сало не сало.

Заскулил на привязи Бровко, зазвенел цепью. Гринь тупо смотрел на свои ладони.

Идти к Оксане?

Куда идти? Была бы гадалка — пошел бы к гадалке.

К матери на могилу?

Ох и красавицей была мать! Ох и ревнивый же был отец… Ох и бегал же за матерью по двору с кнутом, Гринь помнит.

А тем временем мать никогда не смотрела на сторону. И отец, напившись пьяный, каялся, говорил, что всему виной бесстыжие хлопцы и мужики, которых так и тянет к Ярине, будто медом здесь помазано. А Ярина не виновата, нет…

Куда идти?

Гринь вернулся в дом.

Младенец спал, причмокивая губками, рядом в пеленках лежал медальон на слишком длинной цепочке. Гринь не раз порывался его снять — еще задушится дите!

Порывался — но так ни разу и не попробовал. Будто удерживало что.

— Выдь, чумак. Поговорить надо.

— Заходите в дом, окажите милость.

Гринь не рад был увидеть у ворот дьяка. Сам не знал, почему так нехорошо сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону:

— Не… ты выйди, чумак.

Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку. И сразу же увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки в рукава, соседи ближние и дальние, всего человек десять.

И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец.

— Ты хлопец хороший, чумак. Батько твой был хороший мужик. Хоть в бедности, а на церковь жертвовал… А за мать молись. Молись, Гриня… И, чтобы грех не растить, чертененка надо того… экзорцировать. Беса то есть выгнать обратно в преисподнюю… Жив-то чертененок?

— Жив, — сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине. Дьяк скрипнул снегом, переминаясь с ноги на ногу:

— Грех, Гриня. Гринь сглотнул:

— Знаю, что грех… Что мне, не кормить его? Орет…

— Грех, — повторил дьяк, глядя в сторону. — Напасти на село пойдут… Недород… а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог прибрал. Помнишь?

Гринь и рад был забыть.

Кормилица-нива изжелтела тогда и пожухла; выехав на жнива, семья долго смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая хоть зернышко, плакал… Зимой продали все, что было. Весной стали помирать — двое Гриневых братьев, сестра, последним ушел отец, и не от голода даже — от горя.

— А в том году, — Гринь не узнал своего голоса, — какой был грех? Дьяк посмотрел сычом:

— Не все знать положено… Может, тоже какая-то баба втайне бесененка прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что… Столько народу повымерло — страх… Ты, Гринь, не сомневайся. Давай бесененка — мы уж придумаем, как с ним…

— Убьете? — тихо спросил Гринь. Дьяк поморщился:

— Не зыркай… тоже, поди, не звери. Сказано — экзорцизм! Слово было нехорошее. Каленым железом веяло от слова, железной цепью да горючим костром. Гринь молчал.

— Что смотришь, чумак? Люди собрались… давай неси чертененка.

— Брат он мне, — сказал Гринь и сам подивился своим словам. Дьяк разинул рот:

— Что-о?!

Гринь молчал, испугавшись.

— Ты, чумак… ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится — тогда уж бесененка жечь поздно будет… Дождешься, что хату тебе подпалят. Вместе со всем… Слышишь?

Гринь сглотнул:

— Никак угрожаете мне?

— Дурень, — дьяк сплюнул. — Дурень, дурень… Дурень! Грозить тебе… Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется… хоть и так уже, поди, переворачивается… Дурень!

Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе — Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянова отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны.

— Подумать надо, — сказал Гринь шепотом.

— Думай, — неожиданно легко согласился дьяк. — Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем.

Гринь повернулся и ушел в дом — не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям.

Ему смотрели вслед.

…Брат.

Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать… В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку.

А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала «куклу», едва Гринь пытался заткнуть ей рот. «Люли-лю-ли!» — выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. «Люди-люди… Замолчи, а то задушу!»

Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили — она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и хворобая…

Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и очень чохож на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая.

И медальон с золотой осой.

— Люли-люли, прилетели гули… что мне с тобой делать… что мне с тобой делать…

Он ходил и ходил по комнате, раз за разом повторяя свой вопрос, и от частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки. Младенец не отвечал — пригрелся, заснул у братца на груди; Гринь уложил его в корзину, пристроил сверху вышитый матерью полог. Долго сидел на лавке, свесив руки между колен. Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане.

— Завтра Касьян сватов присылает.

Гриня, против ожидания, пустили в хату. Оксанины сестры шушукались на печи, Оксана стояла в сторонке и ковыряла на печи известку — хотя рано еще, завтра будет ковырять, когда сваты придут.

Гринь присел на уголке стола. Оксанины родители сидели на лавке плечом к плечу — почти одного роста, оба сухощавые, суровые, со складками у бровей.