Андрей Валентинов - Рубеж

Впрочем, дорог много, а хлопцы не зря что ни день учатся выездке. И кони хороши! За каждого не золотом плачено — кровью.

Не скуп мой пан! Позади — поле, заснеженное, голое; впереди холм, а за ним уже — Гонтов Яр. Проселками ехать трудно, зато никто не заметит, не предупредит селюков.

…В первые годы, после того как спала багровая пелена с глаз, я усомнился. Те, ради которых я воззвал к Святому, благословен Он, уже мертвы, и моя шабля упилась их грязной кровью. Не съеден ли мой хлеб, хлеб Мести? Ведь глупые посполитые в глухих селах даже не слыхали об Умани и о кровавом псе Зализняке!

Да, я усомнился. Усомнился, а потом понял.

Виноваты!

Они все виноваты — сыновья, внуки и правнуки убийц. Тех, кто истреблял мой народ. А их дети? Неужто они вырастут без греха? Нет, мои путь не кончен! Всех! Всех до седьмого колена, как и велит Закон!

Тем более времени осталось мало.

Они уже встретились — Смерть, Двойник и Пленник. Песчинки падают, и я не стану колебаться. Верно говорил Иешуа бен-Пандира: эти галилеяне не грешнее всех прочих, но и они погибнут — если не покаются. Но они не каются, значит, и мне не о чем жалеть!

— Пан сотник! Пан сотник! Куда теперь?

Ах, да! Приехали! Вот он, Гонтов Яр!

Нужную хату нашли сразу — почти в самом центре, неподалеку от церкви. Я даже не стал смотреть на рисунок, сделанный Гринем Чумаком. Вот она — обычная хата, на соломенной стрехе лежит снег, окошки заиндевели…

Хата обычная, да возле нее не по-вечернему людно. С темнотой, как водится, посполитые прячутся и двери запирают — от лихих людей да от собственных страхов. Сегодня же на улице толпа. Сани, еще одни, в густых лошадиных гривах — пестрые ленты. Двери открыты, возле них дружки…

Значит, все верно — свадьба!

— С коней!

Я оглянулся — сердюки привычно перекрывали улицу, Михал расставлял хлопцев вокруг хаты. Нападать на нас некому, но и ворон ловить нельзя. Мало ли? А вдруг мой чувствительный пан Григорий в последний миг душу решил спасти и послал гонца к панне Ярине? Ничего, пусть! Рушницы наготове, да и шабли под рукой…

— Михал! Ждать здесь, никого не подпускать!

Я поправил шапку, стряхнул снег с плеча. Все-таки на свадьбу идем!

— Первый десяток — со мной!

Те, что толпились у дверей, сразу догадались — отбежали в сторону, пытаясь спрятаться в промозглой ночной темноте. Я усмехнулся — пусть! Кто-то должен остаться, чтобы поведать остальным…

Я обернулся, махнул рукой:

— Всех, кто выскочит — рубить в пень! И найдите соломы…

— А девки, пан сотник? — послышался чей-то обиженный голос. Вэй, кому что, а курци просо! Конечно, хлопцы рады развлечься, но задерживаться нельзя. Того и гляди, иные гости на свадьбу пожалуют.

— С собой захватим, — решил я. — Все одно привал делать. Михал, отберешь двух, посмазливей, для пана.

— Ну, это как водится!

Итак, сегодня в замке у моего славного пана будут новые гостьи. А заодно Гринь Чумак порадуется. Тоже доброе дело!

Я вынул шаблю и шагнул на порог. В лицо пахнуло теплом и запахом браги. На миг стало не по себе. Какими бы ни были те, что сейчас погибнут, они все-таки люди, созданья Б-жьи! И свадьба — Б-жье дело!

Но тут вспомнилось.

Нет, не вспомнилось!

Я никогда этого не забывал!

Никогда!

…Рахиль, старшая сестра, высокая, черноглазая, первая красавица в семье. У нее тоже должна была быть свадьба — всего через неделю. И жених славный — Лев Акаем, отцов ученик. Добрый парень, он как раз из Кракова вернулся, хотел стать меламедом в нашем хедере.

Его зарубили на глазах у сестры. А ее насиловали — долго, целой толпой. Сначала она кричала, потом затихла…

Я поправил шапку и горько усмехнулся. Горе вам, дщери Вавилонские!

Девка плясала на снегу — голая, в одном венке с яркими лентами. На шее звенело монисто с тяжелыми дукатами, босые ноги проваливались в снег.

— Давай, давай, сучонка! Пока пляшешь — жива будешь! Хлопцы разошлись не на шутку. Кто-то свистел в такт, кто-то об заклад бился — долго ли еще пропляшет. Остальные ее подруги лежали рядом — нагие, бесстыдно раскинув ноги. Им уже не плясать.

Я отвернулся. Иногда самому становится тошно. Но делать нечего — вырастил волков. В ушах до сих пор стоял вой, отчаянный вой сгоравших заживо. И дух — знакомый дух горящей плоти.

— Жги, жги, стерва! Пан сотник, может, с собой возьмем? Крепкая, одной на всех хватит!

Я не удержался — обернулся. Девка (кажется, подруга невесты, не упомню уже) не кричала, не выла — тоненько повизгивала. В глазах не было ничего — даже страха. Но она продолжала плясать, истово, не останавливаясь ни на миг. Да, жажда жизни сильнее всего — боли, страха, стыда. Даже сейчас, избитая, опозоренная, она все еще хочет жить… А красивая девка!

Жалко? Нет, не жалко. И брать с собой ее нельзя. Пану она — такая — уже не нужна, в маетке посторонним не место.

Ну что ж… Кони отдохнули, пора и домой. Но сначала…

— Михал!

Хлопец подбежал, широко ухмыляясь. В руке звенело монисто — такое же, как на девке, с тяжелыми старинными дукатами.

— Пан сотник?

— Невесту сюда! Оксану!

— Гы!

— И не «гы!» — оборвал я. — Обходиться вежливо! Понял?

Михал почесал затылок, но спорить, ясное дело, не стал.

— А вы, хлопцы, собирайтесь! И эту… Побыстрее! Девка словно догадалась — пошатнулась, упала в снег, с трудом приподняла голову. Крик — хриплый, страшный.

— Пан сотник! А может, отпустим? Пусть бегит! Доберется — ее счастье!

Доберется! Десять верст — голой, по морозу! — Быстрее! — повторил я и, не оглядываясь, пошел к лошадям. В уши вновь ударил крик — ударил, оборвался. Все!

Отплясала! У лошадей скучал постовой, не иначе, проклиная свой удел; неподалеку кулями лежали связанные гостьи. Эти еще попляшут в замке, жаль, мы не увидим…

— Вот она, пан сотник! Тогда, в хате, я не успел толком рассмотреть невесту. До того ли было? Теперь… Теперь смотреть на нее не хотелось. Девка как девка, только на голове не венок — очипок с завязанной лентой. Как раз завязывали, когда мы вошли.

— Ты Оксана? Невеста Гриня Кириченко?

Она не ответила. В глазах была пустота — такая же, как у той девки.

— Сомлела она, пан сотник!

Я пригляделся. Не сомлела — хуже. Ее вытащили из хаты прежде, чем мы взялись за шабли, но и того, что она видела, хватило.

— Да ничего, пан сотник! Чумак не в обиде будет!

Михал вновь ухмылялся. И вправду, забава — невесту из-под венца увезти! Невесту увезти, жениха под потолком на собственном кушаке подвесить…

Белые губы шевельнулись, в глазах промелькнуло что-то осмысленное, ясное.

— Ироды! Ироды…

Ее разум уходил — в темную глубину, в пропасть, откуда нет возврата. Да, не порадуется Гринь! И она не простит. Ведь там, в Хате, вся ее родня осталась!..