Любовь Колесник - Витязь. Содружество невозможных

Хотелось вскочить с пилотского кресла и тотчас залепить затрещину, встряхнуть, заорать. Сбить с него позорные, постыдные слезы. Было невыносимо смотреть, как кто-то подле тебя вмиг становится жалким. Невыносимо.

Воины империи Йертайан не позволяли себе малодушия и слез. Совсем юные девочки и мальчики по слову Мастера Войны шли на таран вражеских кораблей не дрогнув.

Кораблей, в которых сидели такие вот враги — люди, принимавшие удар тоже без сомнения и страха.

Это была война.

Мирный, слишком мирный Котик сдался легко. Сразу.

— Она поймала меня, — раздался тусклый, равнодушный голос, — держит, не отпускает. Тайтингиль меня бр-р-росил… Я умираю. Больно. Холодно. Лед.

— Если уж он не бросил меня тогда, — проговорил Мастер Войны, — то тебя не бросит точно. Витязь с тобой. И твоя женщина.

— Женщина? — сквозь слезы оробел Котов.

— Да, — врастяжку произнес звездный воитель. — Та северная женщина. Прекрасная. Больша-ая. Я видел, как с утра у тебя дрожали ноги.

— Ну и неправда!

— Я читал эти ваши сказки. Про сына королевы, который целовал животное… — Мастер Войны выверял каждое слово. Каждое. Будто шел по тонкому черному льду к барахтающемуся, тонущему орку. Невесомый, легкий, он с каждым шагом оказывался ближе.

Котяра судорожно выдохнул:

— Ты… извращенец!

Мастер Войны замолчал, улыбаясь.

— Я… стану танцевать на твоей свадьбе с северной девой. Надену белое и стану танцевать.

— Дюймовочка!

— Царевна-лебедь.

— Жаба! Жа-ба.

Холодный липкий морок отступал, истаивал, гас; напуганный Котяра ощутимо успокаивался. Что зацепило его больше — воспоминания о проведенной с Марусей бессонной ночи, когда он впервые оказался выжат как лимон, либо мысли о том, каков будет Мастер Войны, танцующий на его свадьбе… на свадьбе?!

Что-то изменилось.

Паучиха превратилась в обычное членистоногое разумных размеров, и ее можно было теперь просто раздавить ногой.

На льду.

Морок разлетелся холодными осколками.

Звездный воитель оскалился всеми зубами, торжествуя.

— Они называли тебя орком, что это?

— Ну, когда-то я был… таким, большим, страшным, клыкастым. Давно, в прошлой жизни. А… ты на каблуках будешь?

— Я — буду. На каблуках, да, — подтвердил Мастер Войны, активируя управление огнем. — Значит, ты был воином…

— Но я ничего не помню, — спешно сказал Котяра. — Значит — не было. Н-не хочу воином, я н-не умею… А ты на высоких будешь? Вот навернешься!

— Может быть, навернусь. А может быть, и нет… Смотри наверх, Кот-ту. Это турель. Подниму сейчас тебя — стреляй во все, что увидишь, хорошего там не будет ничего. Ты понял как? Сжимаешь ручки и желаешь стрелять, она послушает тебя.

Мастер Войны тронул панель, и Котиково кресло уехало вверх, в раскрывшуюся полусферу.

— Какая она? Он, он — корабль! — донеслось оттуда.

— Если корабль — он, то лебедь тоже — он. Царевна-лебедь. Он. Я.

— Извращенец! — с восторгом сказал Котяра. — Жаба!

Мастер Войны улыбался.

Нейроконтакты кресла обеспечивали полное слияние с системами корабля. Котик завороженно смотрел на игольно-острые звезды на фоне абсолютной, чистейшей черноты. Ему казалось, он падает в этот пугающий и прекрасный водоворот, в бесконечность. Звездный свет вымывал из Димы Котова все страхи, всю гламурно-рекламную мишуру, пробуждая истинное…

— Идем на сближение. Минута до контакта, Кот-ту!

И что-то сдвинулось во времени и пространстве — жесткие руки вмялись в гашетки, и оркский вождь Азар Потрошитель приветливо рявкнул надвигающимся косматым протуберанцам тьмы, выпуская всем своим существом неистовый режущий свет.

Ирма, которой категорически не хотелось готовить, покупала в пустой французской булочной выпечку.

В это время оставалось лишь зачерствевшее и пролежавшее весь день — но тут, как по заказу, достали из печей несколько противней, и Ирма, которая обыкновенно оббегала это заведение за полкилометра, унося подальше от сдобы свой тухес, набила два пакета. Себе. Дочке. Одновременно подташнивало — и хотелось слопать все купленное прямо тут.

И она сдалась — купила наперсток кофе, так как спать вовсе не собиралась, и пристроилась за круглым столиком в углу.

За соседним столом бодро хрустело. Невзрачная коротко стриженная журналистка с озорными глазами наворачивала выпечку, как хлебоуборочная машина.

Рядом сидел Вадим. Ирма улыбнулась соседу и шапочно знакомой Ники, которая один раз забавно заклинала клумбу перед домом. Дворники потом весь сезон боролись с вымахавшей на этой клумбе с гигантской петунией, осыпанной до самых заморозков невероятными цветами, раскинувшей щупальца на много метров от вазона.

Совпадение, конечно.

Вадим отошел к прилавку — взять еще круассанов с ванильным кремом, с джемом, с шоколадом. Ему упаковали купленное — и парочка двинула из булочной. Вечно голодная Ники что-то доедала на ходу.

Вадим вышел.

Ники тормознула у столика Ирмы:

— Ой, здравствуйте! — и вдруг засияла улыбкой.

— Добрый вечер.

— Ой, а вы давно? Ой! А вы… Поздравляю!

— Что? — Ирма заулыбалась немного растерянно.

Ники нагнулась и сперла эклер.

— Купите тест, Ирма Викторовна.

— Зачем мне? — рассмеялась Ирма. — У меня спираль, мирена.

— Да? Ну, доброго вечера. — Девушка улыбнулась и понеслась догонять своего волка.

Ирма, доев второй круассан, взяла пакет и пошла — Алинку тоже надо было накормить.

В прихожей под колени наподдал Лаки, как обычно облизав руки и радостно поскуливая. Так много живых душ — степенный Пиксель в корзинке на подоконнике, Алинка, хрустящая круассаном, черный песик, сожравший половину обуви и освободивший тем самым изрядно места.

И все же в квартире было… пусто. Даже редчайшая ваза казалась ненастоящей. Иллюзия.

Ирма бесцельно бродила по комнатам; что-то изображал телевизор, в распахнутое окно влетали запахи и звуки — она не видела и не слышала.

Только снова и снова натыкалась на пару мужских туфель сорок седьмого размера в прихожей.

На великолепную трость из дорогого дерева, оставленную в подставке для зонтов.

«Иди и не бойся, светлый мой, — сказала она ему. — Я буду ждать. Если придется — до конца».

Но как невыносимо, ненавистно ожидание!

Шелест одежды. Алинка.

Дочь молча села, взяла за руку. Громадные, сухие глаза, сжатые губы.

— Я сама всю жизнь воевала, дочь, — выговорила Ирма. — Воевала, билась, выцарапывала зубами и когтями счастье — себе, тебе. И не боялась никогда. А теперь боюсь. Потому что я в жизни не ждала никого и не знала, как это страшно — ждать.

Алинка прильнула молча, обняла, спрятала лицо на груди матери, слушая часто бьющееся сердце.

— Дай бог тебе никогда не узнать такого, Алина, — сказала женщина одними губами, поглаживая дочь по высветленным блестящим волосам.