Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

Насекомые здесь тоже были вполне обычные — небось даже не знают, что живут на облаках, — скрежетали в траве сверчки, такие же пугливые, замолкали, когда Керме пыталась к ним подобраться. Только кузнечики здесь прыгали очень высоко. Сидит на ладошке, и раз! И уже нету. Наверное, многие из них допрыгивали сюда с земли.

«Я теперь замужняя женщина, — рассуждала Керме. — Я надела шапочку жены, и мне уже не пристало ползать по траве за бабочками, как малышке. Пристало следить за шатром, готовить еду и шить мужу одежду».

Однако так сложно было удержаться, когда на улицу её кличет полный жизни мир! Не раз и не два заставал её за этим занятием муж. Подолгу стоял, наблюдая и улыбаясь за её попытками проследить на ощупь, куда же ползёт лента муравьёв, в то время, как в ушных раковинах Керме затихал, отчаявшись пробиться к увлечённому сознанию, грохот небесных копыт.

Она посвятила изучению его повадок много времени. Так, только с меньшим интересом, в детстве она наблюдала за каждой новой овцой в стаде.

От больших шершавых рук пахло кобыльим молоком. Ветер каждый вечер привозил его, свежее и изумительно холодное, в притороченных к седлу бурдюках. Как будто пьёшь снег, только куда вкуснее.

— Люблю молоко! Как хорошо, что оно у тебя тоже есть.

— Как его можно не любить? Это наша пища, — он подумал и поправился: — Наша кровь, только выходящая из другого животного.

— Ты доишь каких-нибудь небесных кобылиц?

Смеётся.

— Нет, всего лишь езжу за ним вниз. Покупаю у проезжающих кочевий.

— Они не пугаются, когда тебя видят?

— Ну как же они меня узнают?

И верно. Наверное, Ветер может принимать любые формы. Лепить своё лицо из облаков, из росы, что оседает по утрам на цветах гиацинтов. Запирает в груди шмелей, чтобы их гудение напоминало людям дыхание.

Керме втихомолку пыталась изучить его лицо, касаясь пальцами и запоминая.

— Это кровь, которую можно пить. Кровь любви, которая возникает у матери при виде детей. Поэтому она белая, а не красная.

— Моя кровь тоже будет молоком, когда у меня будут детки?

Кажется, он смутился.

— Да. Твоя кровь станет самым вкусным молоком.

Керме сказала со странным, но очень приятным чувством в груди:

— Мне придётся протыкать себе руку, и давать им напиться моего молока.

— Где ты такого наслушалась? — в голосе Ветра сквозило искреннее возмущение.

— Я слышала, дети пьют молоко мамы.

— Оно само польётся у тебя… вот отсюда.

Он слегка ослабил тесёмки на халате, и Керме почувствовала его руку возле самого сердца. Казалось, его пальцы погружаются под кожу, ещё немного, и смогут играть на венах, словно на струнном инструменте. «Это Ветер, — сказала она себе, — Он может всё, и ему позволено всё. Он мой жених».

До вен он так и не достал, и дыхание вернулось в норму. Рука убралась от её груди, перебирая пальцами, словно паук.

Какое-то время они просидели в молчании, и, чтобы немного отвлечься, он начал рассказывать:

— Когда кипят битвы и кони даже сталкиваются грудью, кусают друг друга и всадников, когда поёт железо, на копья каждую секунду поднимают какого-то недотёпу, во всём этом супе кровь становится похожа на яд. Она сильнее змеиного яда! Она разъедает даже наконечники стрел, так что воин, которому попали в грудь из лука, если достаточно ненавидит своих противников, вынимает стрелу из груди — уже без наконечника! — и скачет дальше. Если его ранят копьём, кровь струёй ударит в обидчика и убьёт его на месте. Такова сила крови.

Керме спросила:

— Ты был в битвах? Наверное, побывал и в пустынях, когда наши кочевые народы воевали с бедуинами.

Она представляла, как жених её, нагретый пустынным солнцем, путешествует от одного лица к другому, оставляя ожоги и тёмные отметины пальцами с налипшим на них песком.

Он помолчал, перебирая её волосы. Потом сказал с до странности жалобными нотками:

— Мне всего двадцать зим.

— Как это может быть? Двадцать зим назад на земле совсем не было ветров?

— Конечно, были. Ветры были всегда, они плясали лихие пляски с запада на восток и с севера на юг, и обратно, гоняясь за зайцами и лисами. Но двадцать зим назад на землю пришёл новый ветер.

Керме почувствовала, что Шона улыбается.

— Так ты очень молодой ветер? И в какую сторону ты дуешь?

— С севера на запад и с запада на восток. Как и любой ветер. У меня нет цели, куда захочу, туда и поверну.

Шона помолчал.

— Ты моя жена и должна знать всё. Наверное, ты теряешься в догадках, почему я живу уединённо и почему на такой высоте.

Керме не терялась — на её взгляд, всё как раз было понятно — но послушно закивала.

— Я прихожу по зову шаманов, — церемонно сказал он. — Шаманов и камов, как называют их в горах. Выполняю различные их поручения. Слишком много тех, кто приходит к ним за какой-либо услугой, но слишком мало тех, кто может придти им на помощь и не чурается вымазаться по локоть в крови. Точнее, я никого ещё не встречал. Меня отправляют ловить двойников, когда те уже почти вытеснили человека из этого мира и заняли его место. Тело лежит в юрте шамана, но почти ничего не весит, и его можно поднять одной рукой. Только и знает, что еле заметно дышать, в то время, как его двойник, прозрачный, как туман, скитается по лесам или по степи и до смерти пугает лошадей, собак и чутких людей, которые могут его заметить.

Керме устроилась поудобнее на его коленях. Ей стало интересно.

— Они зовут тебя потому, что ты можешь проехать везде и на своём коне легко прыгаешь с горы на гору?

— Ну, не совсем везде. В глухую тайгу не могу забраться даже я. Слишком часто там стоят деревья. Они зовут меня, потому, что когда-то в этом самом шатре меня вырастил шаман. Я — сын шамана и женщины из небесных кочевий. Из тех, что уже умерла, но иногда спускается на землю, чтобы навестить многочисленных детей. Бывает, в середине осени вдруг вновь распускаются сечьи. Маленькие белые цветы. Выходишь утром из шатра, а вокруг всё благоухает. Значит, небесный человек где-то рядом, и, наверно, он сидел у изголовья твоей постели. Ещё один знак — если на тыльных сторонах твоих рук, а ещё на ключице вдруг оседают капельки росы, хотя спишь ты не снаружи, а в шатре. Если потухший огонь вдруг начинает шипеть и плеваться среди остывших углей — это тоже знак. Эти люди выходят изо рта идолов и так же уходят. Но если утром шаманы закрывают идолам рты, беднягам приходится возвращаться пешком.

Шона перевёл дыхание и продолжил, поглаживая Керме по голове.

— Родив меня, она поднялась по бороде Тенгри, и я в общем-то никогда её не видел. Отец в конце концов сошёл с ума. Сказал мне, что он-де живёт на туче. Как будто не замечал всю жизнь, где стоит его шатёр… И на нервной почве провалился вниз, чтобы умереть в полёте от разрыва сердца. А я, погоревав, отправился на заработки.