Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

От воспоминаний у него из глаз брызнули слёзы, и Наран, вглядываясь в тёмное пятно, в которое превратился толстый мальчишка, отчаянно пытался высушить свои.

— Ты что, настолько криворукий?

Голос изменился до такой степени, что напоминал звук, с которым одна кость стучит о другую.

Урувай с готовностью выставил свои руки.

— У меня одна короче другой. Зато я умею играть на морин-хууре. Деда меня учит, когда у него хорошее настроение. Вернее, как говорит мама, когда его не кусает за пятку гадюка.

— И тебе не попадают в глаз струны?.. Наверное, когда ты играешь, рядом дохнут кони.

Слова Нарана ударили толстого мальчишку в голову, будто лошадиное копыто. Он раскачивался из стороны в сторону, и лицо, как листик лопуха, из которого дети делают фигурки зверей, складывалось то в плаксивое выражение, то в глупую улыбку.

Наран подумал, что, наверное, он где-то слишком нагрубил, но попросить прощения в голову ему не пришло.

С того дня Урувай заходил каждый день, сидел рядом с ложем и пускал по разному поводу то слёзы, то слюни. Много разговаривал, не ожидая, что Наран начнёт ему отвечать. Больше никто из детей Нарана не навещал, а смех бывших приятелей по играм он часто слышал снаружи — где-то в отдалении, где они упражнялись в стрельбе из лука по собакам и мелким грызунам…

И тут Наран вдруг осознал, что не помнит, какой узор был на его шатре. Красного ли он был цвета, или синего, такого, как небо в ясный летний день?..

— Знаешь, мне кажется ещё, что мы не замечаем чего-то важного, — прервал затянувшееся молчание Урувай.

— Чего же? — раздражённо спросил Наран. Шатёр стоял у него перед глазами. И всё же — красное, как пламя или цвета воды?..

— Опять не так… кажется, что что-то важное стало для нас не важным.

— Ты говоришь, как гнилой старец из одной из своих сказок.

— Да, да, я знаю… ты слышишь этот шум? Топот копыт, как будто надвигается целый табун?

Наран хотел выругаться, но вдруг понял, что на самом деле слышит. И ещё что слышал его весь день, как будто целое войско кузнечиков крадётся за ними следом в траве. То, что днём он принял за гром, не замолкало с тех пор ни на минуту. Ни одна гроза, даже самая свирепая, не может так долго рвать глотку.

— Мне кажется, я различаю даже ржание, — сказал Урувай. — Что же это может быть? Смотри, наши кони им отвечают!

— Не знаю, — Наран пытался успокоится. Лицо соприкасается с холодным воздухом, но сознание, напротив, становится всё более беспокойным, как будто его накаляют на костре. — Что бы это ни было — если мы не увидели его к вечеру, то навряд ли увидим скоро. Чувствуешь? Оно ещё очень далеко.

Снова молчание, но на этот раз каждый пытал окружающую тишину и своё сознание на новые детали. Нарану мерещилось, что уши у него переползли на макушку, а нос стал немного длиннее.

— Слышишь летучих мышей? — наконец сказал Урувай, и Наран обратил свои чувства вверх. Летучих мышей он слышал, и с ними явно было что-то не так.

Шумное дыхание Урувая то надолго забивалось в его большой живот, то вновь показывало наружу голову.

— Тебе не кажется, что они летают задом наперёд?

Наран расхохотался хриплым, тявкающим смехом. Влажный шелест в воздухе присутствовал, иногда небо на мгновение закрывала короткая тень, и что-то в ней на самом деле было неправильное для человеческого глаза. Но летающая задом наперёд летучая мышь? Что за ерунда!

Наран частично увидел, а большей частью почувствовал, как Урувай быстро-быстро закивал головой.

— Так и есть. Я тебе говорил, что когда я был совсем маленьким, из-за обострённых чувств меня хотели забрать в шаманский шатёр и учить там общаться с богами? И даже забрали. Но из-за того, что я на второй же день сел на бубен и порвал его, меня вернули в семью… Это какой-то мышиный ритуальный танец. Не знаю, что это за ритуал, но я точно чувствую, что здесь вершится какое-то чудодейство. Этих мышей сейчас не боятся даже ночные бабочки.

Наран вскочил, на ходу выпутываясь из одеял, и следом вскочил Урувай, так шустро, как будто не лежал, а сидел, поджав под себя ноги.

— Нужно развести костёр!

Не сговариваясь, бросились в разные стороны, толстяк принялся добывать из седельной сумки огниво, раскидывая вещи, словно лисица, торопящаяся добыть себе аппетитную солонину до того, как придёт всадник. Гребень для волос и тёплое одеяло полетели в разные стороны, нож и ножны бросились врассыпную.

Наран рвал руками и кое-где даже зубами, как голодный сайгак, целые пучки сушняка, и между ними вырос холмик сухого огня, из которого во все стороны торчали метёлки ковыля. Конечно, этого хватит ненадолго, но сейчас главное — развести хоть какой-нибудь огонь. Урувай дрожащими руками высек искру, и скоро они уже сгрудились вокруг новорожденного огонька, почти сомкнув плечи и закрывая его от непрошенного ветерка. Огонь непривычно резал глаз, и Наран, загораживаясь от него рукой, подумал, что наверное всё-таки шатёр был с синей вышивкой.

— Повезло нам, — сказал он, делая паузу после каждого слова, чтобы поменять воздух в лёгких. — Если бы начались дожди, мы бы сейчас добыли только дым.

— Вот теперь я снова монгол, — Урувай деловито осматривал себя. — Пусть и по-прежнему таксебешный… Представь на минуточку, всё время, когда я пытался заснуть, мне казалось, что моя шея всё растёт, и растёт, и растёт в длину… Ты не видишь на мне нигде шерсти?

— Только в носу…

Наран поёжился, почувствовав холод, и сел возле огня на корточки. Щурясь и терпя боль в глазу, он пытался выглядывать в темноте летучих мышей, но никого не увидел.

— Ты прав, — сказал он. — Мы забрались слишком глубоко. Опасно глубоко, чтобы рисковать не вернуться обратно. Сейчас, при свете, мне всё это кажется плохим сном, но на эти знаки нам нельзя закрывать глаза. Ложись, друг мой. Я подежурю, и послежу, чтобы костёр разгорелся как следует.

Следующим вечером они наткнулись на холм. Он зарос колючей ежевикой и усыпан плоскими каменьями, так что сначала Наран хотел назвать его холмом сбитых копыт, потому что въезжать на него верхом — очень плохая идея. Но в конце концов назвал его холмом лисьей пляски.

— Эти холмы — первые признаки того, что мы всё ближе к цели, — сказал он, а Урувай протяжно вздохнул. С плоской степью за семнадцать осознанных лет он смирился, но то, что в конце концов придётся куда-то подниматься, его совсем не устраивало.

— Может быть, до нас никто на этот холм не натыкался. Поэтому надо дать ему название.

Они привязали лошадей к большим валунам, и поднялись с сумками наверх, чтобы разбить лагерь. Урувай почувствовал себя наверху неожиданно хорошо, и даже подъём почти не вытянул из него сил. Зато Наран беспокойно оглядывался и пригибал голову, пытаясь хоть как-то скрыться за низкими кустами.