Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

Он показал язык, и вправду цвета свежей листвы. Наран отмахнулся.

— Как мне поймать этого плута? Я не хочу плясать, как эти полоумные шаманы.

— Я не знаю. Дай ему завладеть своим телом, и наблюдай тихонечко из угла. Может, тебе представится какая-нибудь возможность.

Урувай не раз был свидетелем танца Нарана. Сначала начинала двигаться нижняя половина, приплясывать на месте, словно мечтала согреться отдельно от остального тела. Потом присоединялся торс, и Наран начинал злиться, что у него снова ничего не получается с повседневными делами.

— Наверное, разум у него в хвосте, — как-то заметил Урувай. — Хвост начинает танцевать первым.

— Но у меня нет этого проклятого хвоста!

— То, что у тебя нет хвоста, ещё не значит, что он не танцует, — глубокомысленно заметил толстяк.

Настал день, когда они впервые не развели на ночь костёр.

— Этот свет режет мне глаза, — жаловался Наран, а Урувай вообще старался улечься от огня подальше, словно боялся подраться с ним за свою же шкуру.

Поэтому в конце четвёртого дня пути Наран с молчаливого согласия приятеля просто не стал доставать огненный камень из сумки.

Ночь опустилась на них, как наседка в гнездо, распушив над головой путников хвост. Урувай отложил в каменную сову, которую безуспешно пытался отчистить от земли, и объявил, что пора спать.

Накануне Наран увидел, как Урувай пытается приторочить к седлу найденный под деревом камень.

— Зачем тебе она?

— Я тоже хочу иметь себе ручную птицу. У тебя вот был когда-то гриф. А сова очень подходит мне по характеру. Я сам как сова.

Он нахохлился, и довольно правдоподобно ухнул.

— Он мне не ручной, — довольно неприязно ответил Наран. — Я многое бы отдал, чтобы никогда в жизни его не видеть. А, делай что хочешь.

Где-то там, среди облаков, иногда сверкали звёзды, как будто глаза неведомых зверьков среди пышной растительности, и скоро Наран стал теряться — на небо ли он смотрит вообще. Всё стало каким-то необычным. Он двигал подбородком, находил глазами силуэты лошадей, и казалось, что они не стоят, а лежат, бездыханные, прямо под его ногами.

Закутавшись в одеяло и пытаясь сохранить тепло, он вслушивался в дыхание Урувая. Наконец, когда отчаялся заснуть, сказал:

— Ты что не спишь?

Старательно извлекаемое из груди мерное дыхание прервалось.

— Ты, оказывается, тоже не спишь.

Наран не стал отвечать, и Урувай сказал:

— Лошади что-то волнуются.

Наран облизал губы и снова ничего не ответил. Трава рядом тихо шелестела, выпрямляя сломанные спины, выправляя раздавленные ногами людей и лошадиными копытами суставы. Он завозился, пытаясь превратить свою позу во что-то хоть немного удобное. Появилось отчаянное желание свернуться клубком.

— Мне кажется, мы забрались уже чересчур глубоко в дикую степь.

— Конечно, глубоко. Сомневаюсь, что в округе на переход верхом есть другие аилы. От тех гор приходит зима, и осенью, вот в это самое время, люди стараются держаться отсюда подальше. Так что она накроет нас самыми первыми.

Своими речами Урувай вырвал с корнем ростки сна, которые начали было зарождаться в сознании Нарана.

— Я не о том, — Урувай задумался, разворачивая мысль другим боком. — Мы позволили степи слишком глубоко забраться в себя. Такое чувство, что она наполняет меня изнутри. Я сейчас копался в своей голове и понял, что не помню, сколько синяков у меня было, когда мне было десять. А ведь тогда у меня было больше всего синяков. Больше, чем у кого-нибудь из ребят. Я очень этим гордился. Я тогда был самым неуклюжим.

— А должен помнить? — поморщился Наран. — Я бы такое с удовольствием забыл.

— Это же мои воспоминания! Кроме того, я всегда гордился своими синяками… Я стал забывать свою жизнь в аиле, понимаешь?

Наран хмыкнул.

— Это всё мышиный помёт. Конечно же, ты не будешь помнить, сколько у тебя было синяков в десять лет всю жизнь.

Урувай ничего не ответил, и Наран задумался. Действительно ли они теряют свою память, когда притворяются животными? У него вроде бы ничего не пропало… нужно посмотреть повнимательнее. Приглядеться. Но, всепогонщик Тенгри, как страшно!..

Наран обозревал свою память издалека, словно собственный шатёр с расстояния в десяток шагов. Все части шатра вроде бы на месте, и даже дети — маленькие его племянники, — носятся вокруг, играя в какую-то весёлую игру. Но что он увидит, если поднимет полог и войдёт внутрь? Много ли вещей обнаружит на своих местах?..

Как можно дальше отодвигая необходимость ковыряться в собственной памяти, накрывая её дырявым покрывалом всяких отговорок да смешков, он задумался об Урувае и о том, как свела их судьба.

Урувай с детства умел подражать птичьим трелям и голосам животных. За это его иногда брали в игры — в качестве куницы или сидящего в кустах глупого перепела, в которого пускали затупленные стрелы или кидали камни. Ему были не по нраву такие игры, тем более, что сам он не мог взять в руки даже дубину без того, чтобы не отбить себе палец. В детстве он был круглым и похожим на овечий шарик или на набитую пухом подушку. Все попытки отца научить его ездить верхом оканчивались неудачей. Поговаривали, что один раз, особенно неудачно слетев с очередного жеребёнка, он ударился о землю и взлетел обратно в седло. Правда, после этого свалился уже на другую сторону — прямиком в свежий лошадиный помёт.

Наран, пусть и не слишком усердствовал, но всё же был одним из тех, кто участвовал в такой «охоте». С Уруваем они тогда не перемолвились и словом, поэтому какой-то частью воспалённого мозга он сумел удивиться, увидев мальчишку у входа в свой шатёр. Там стоял тяжёлый дух лекарств, дух боли и отчаяния, и Урувай остановился в нерешительности, щуря глаза и пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь.

«Наверное, пришёл надо мной посмеяться,» — подумал Наран. — «Теперь-то по сравнению со мной он выглядит куда симпатичнее».

Глаза сами собой наполнились слезами.

— Плачешь? — спросил Урувай, подползая ближе и виляя задом, как собака.

Он разгрёб себе место среди одеял, отпихнул подушку. Уселся возле головы Нарана. Наран хотел отвернуть лицо, но не смог пошевелиться.

— Я тоже иногда плачу. Плохая вода накапливается в тебе, когда ты думаешь о плохом и выходит наружу, — мальчишка двумя пальцами оттянул вечно припухшие веки. — Это полезно плакать. Только мой деда не любит слёз и всё время порет меня прутиной. Тогда из меня выходит ещё больше плохой воды.

Наран промолчал, и Урувай продолжил:

— А я всегда думаю о плохом. Мой деда говорит, что я похож на червяка. Ещё не умею обращаться с оружием, — сказал он с какой-то странной, перевёрнутой гордостью. — Один раз моя собственная стрела, вместо того, чтобы полететь вперёд, полетела назад и ударила мне в глаз. Знаешь, как было больно? Я тогда рыдал целый день.