Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

— Как сочиняется твоя новая сказка?

— Про нас с тобой?

Костёр только-только начал разгораться, и Урувай комкал и бросал в потрескивающий огонь влажные ветки. Неподалёку маячил вороной наранов конь. Он косился на костёр и иногда делал попытки приблизиться. Наран дежурил с длинным гибким прутом, который выломал в ближайшем кустарнике. Утром ему достанутся угли и зола, а пока подпускать к огню его нельзя, иначе от костра останется только мокрое место.

— Про неё и спрашиваю.

Наран надеялся, что приятель ещё не разучился верить своим сказкам.

— Наше путешествие ещё далеко не закончено. Она сейчас сочиняется двумя монголами. Один вот здесь, — он постучал себя по груди, — А другой — здесь.

Рука описала дугу, охватив в одном движении небо и землю.

— И кто из них главный?

— Тот, что снаружи, — ответил друг и провёл рукой по голове, по линии, где волосы разделялись на две косы. — Он кидает нас из одного приключения в другое. А тот, что внутри, лишь записывает.

— И частенько халтурит.

— Почему это?

— Ну, посуди сам. Вот сейчас совершенно ничего не происходит и записывать монголу внутри тебя нечего. А тот, что внутри тебя, может, хотел бы дописать историю поскорее.

— Может, — подтвердил Урувай, не понимая, куда клонит Наран.

Наран ударил в ладонь кулаком.

— Так давай придумаем за него! К чему тянуть? Какой ты хотел бы конец?

— Ну, чтобы ты добрался до скалы, которая тебе больше понравится, и нашёл там кончик бороды Тенгри. — Толстяк оглянулся, словно опасался увидеть Тенгри прямо сейчас и здесь, и продолжил шёпотом: — Подёргал за него, и Всевышний обратил бы к тебе свой пламенный взор. Ужаснулся, сказал бы: «что я наделал! Зачем я порчу жизнь этому юноше…», и вернул бы всё обратно. А потом там соберутся местные, горные девушки и мужчины, будут хлопать и восхищаться твоей красотой. Ну, и мной бы восхищались тоже.

Наран покачал головой.

— Это никуда не годится. Сказка с предсказуемым концом вгоняет слушателей в тоску. Они начинают пить и кидаться конским навозом в сказителя — если он не из ихнего аила. А если из их — то невзначай наложут его у входа в его шатёр. Нам нужно что-то другое.

— Да, — погрустнел друг. — Недаром тот, что снаружи, не даёт моей сказке сделаться скучной.

Наран задумался.

— Пусть будет так. Добраться до самого могущественного шамана на вершине самой высокой скалы можно только на крыльях, десять раз обогнув её по спирали и десять раз отдохнув на крошечных скалистых уступах.

Урувай открыл рот. Вены на его висках набухли, глаза разгорелись.

— Мы там найдём орлов, верхом на которых можно будет забраться на эту скалу? Или гигантских воронов, что отнесут нас туда в своих когтях? Вууу!

Он вскочил и, раскинув руки, описал петлю вокруг невозмутимых лошадей.

Наран сказал:

— Таких больших птиц не бывает даже в горах. Проведя несколько недель у подножия, питаясь червяками и наблюдая каждое утро и каждый вечер, как сотни ласточек отправляются из своих нор добывать птенцам пропитание, мы будем учиться принимать облик птиц. Так же, как до этого влезали в шкуры других животных.

Урувай притих. Он ждал продолжения. Наран сказал с сожалением:

— Твои крылья оказались коротки для такого долгого полёта. И, не дотянув даже до первого уступа, ты погиб, разбившись о скалы. В последний ночлег в степи мы нашли этому много знаков и предзнаменований. Тебе пришлось у самых гор повернуть обратно, чтобы поведать нашу историю миру. А я отправился дальше, навстречу свой судьбе. Но не расстраивайся! Там, наверху, могущественные горные шаманы приняли меня в свой шатёр.

— Они увидели твоё лицо?

— Они ужаснулись. Стали просить Верховного Бога и просили тридцать три ночи, чтобы он бросил в мою сторону хотя бы взгляд. Много дел у Бога. Повелевать духами и командовать звёздами, а ещё следить за женой, лечить её раны, обдувая ветром и смазывая самым свежим дождём. Какое ему дело до крошечного жалкого уродливого кочевника? Но в конце концов он меня увидел.

Наран сел на подстилку, скрестив ноги. Говорил, разглядывая на седле вороного коня горелые отметины от пота, и надеясь, что красноречие не иссякнет в самый важный момент. Голос хрип от волнения, и оттого казался будто бы звучащим из-под земли.

— Он сказал, что мне придётся дожить с таким лицом до конца жизни, что быть самым уродливым человеком на земле — моё предназначение. Он предлагал мне небесные сокровища и бесконечные табуны Весны, которые придут за зимними табунами, но я сказал, что всё это не вернёт мне потерянного глаза. Тогда Великий сказал, что взамен моих мучений даёт мне славу — чтобы меня почитали в родном аиле, как самого первого из степняков. Чтобы песни обо мне гремели сквозь годы и сквозь расстояния, в самых дальних странах. Про тебя, мой верный друг, он скажет тоже, как про первого песняра, который разнесёт славу обо мне по всей степи. Если, конечно, не погибнет, сломав крылья о скалы.

Когда Наран замолчал, на маленький лагерь опустилась темнота.

— Я…э… — выдохнул Урувай. — Откуда ты всё это знаешь?

Наран упрямо выставил подбородок.

— Ты дописал свою сказку. Теперь время отправиться домой, чтобы рассказывать её нашим дорогим соплеменникам. А я вернусь через год после тебя, тут уж будь уверен. Если, конечно, батю Анхара не дёрнет какая-нибудь вожжа потащить племя туда, куда не долетают даже стаи перелётных уток.

— Но ведь это же неправда, — Урувай чуть не плакал. — Такой финал никуда не годится. Это же неправда!

— Если ты пойдёшь со мной дальше, то испортишь всю сказку. Только подумай! Кто тогда будет нести славу обо мне на струнах морин-хуура? Я буду плакать о тебе. Буду думать: как же я скажу деду, что его внук сгинул в горах из-заменя?..

Урувай сказал неохотно:

— Есть две истории, над которыми рыдают все, кто их слушал. «Мальчик и лодка, которая плыла по Айнуру с востока на север», и «Кукушкино гнездо». Так рыдают, что в конце теряют сознание от обезвоживания. Я, правда, на очень-то их люблю. Во многих аилах сказителям запрещено их рассказывать под страхом смерти. А у нас можно только в сезон дождей, или тогда, когда рядом есть водоём, чтобы напитать ослабшие тела. И всё равно, я люблю больше весёлые. Но если понадобится сделать нашу сказку грустной — так тому и быть. Я пойду с тобой, если понадобится, до самой верхушки самой высокой горы.

Наран замахал руками, пытаясь согнать обречённость с лица Урувая.

— Послушай! Я просто боюсь, что ты погибнешь. Что я буду делать тогда, зная, что топот копыт моего единственного друга больше не прогремит по степям, а рога его больше не станут сбивать в полёте жуков и взлетающих малиновок?

Урувай надулся, стал походить на огромного младенца, настолько жадного до воздуха, что воздух этот, однажды оказавшийся в его лёгких, уже их не покидал. Наран терпеливо ждал.