Евгения Кострова - Калейдоскоп вечности (СИ)

— Господа, — мягким и сочным голосом начал человек, — покорно благодарим вас за приют, наивкуснейшую пищу и спасение близкого мне человека. В знак благодарности, я и мои друзья хотели бы оказать вам всем ответную услугу.

— Самуэль, верно? — в отзывчивой и заразительной улыбке спросила Лира, поджимая одно колено к груди, спиной откидываясь на бежевую софу.

— Верно, милая госпожа, — с той же теплой доверительностью ответил Самуэль.

Скай без промедления встал, в потрясении воззрившись на внезапно появившегося на пороге юношу, и от тела его снисходил флюид, источающий полное пренебрежение и злобу.

— Сколько еще в этом здании отмеченных избранием? — прогремел его требовательный голос, когда он сделал несколько шагов в направлении Самуэля, показывая на него пальцем, как на прокаженного.

— Успокойся, — сказал Александр, складывая руки на груди, — он мой гость. Тот человек, что был с тобой прошлой ночью его боевой товарищ, и они вместе будут сражаться на первых этапах Турнира. Я пытался спасти вас, и у меня в тот час не было особого выбора, куда еще доставить ваши бренные тела. К счастью, — заметил он, — эти люди обладают достаточным здравым умом, чтобы с этого дня больше не появляться в моем доме. И хоть внешне Александр выказывал снисходительность и покой, в произнесенных интонациях звучала неприкрытая угроза.

Но Самуэль лишь одарил приближенных к хозяину дома простодушной улыбкой.

— Конечно же, — ответил он, убирая со лба выбившуюся прядь волос, заправляя локон с бриллиантовой подвеской за ухо, — но все же полагаю, что вы собираетесь отправиться в то же место, где намериваемся оказаться и мы. Из-за пояса он достал небольшую золотую коробочку с окружными гравюрами на стенках, осторожно укладывая двумя пальцами себе на ладонь, и оглядывая всех с наслаждением и жадностью любопытства, сказал:

— Почему бы нам не отправиться туда на нартах?

— Нарты? — удивленно приподнимая брови, спросил Скай, подходя ближе, и пытаясь ощутить потоки исходящих частиц энергии от необычного устройства, на котором блуждали медведи в доспехах, и тянулись созвездия над их громадными головами.

— Ну да, — просияв, произнес Самуэль. — Но вместо гончих собак, будут иные создания. Смею полагать, светлейший господин, что о таких существах Вы могли только читать.

Когда Мэй Ли впервые за долгие годы ступила на крейсер воздушного корабля, ей почудилось, что она взошла за край иного пространства. Никогда еще высоты белого города не представлялись ее взгляду с выси такого головокружительного полета. Мраморные стены, обделенные тенями, сияли в мчащихся золоченых дорожках света, и на прямых плацдармах крыши можно было разглядеть, выкованные на золоте гравюры, запечатленной истории, садики с ровно подстриженными деревьями и ухоженными цветами с выложенными клумбами, и каждый лепесток переливался оттенком морской пены. Флотилии из богато расписных фрегатов строили в далекие времена передовой эпохи для раскрытия границ между странами, для усиления боевой мощи, и, в конце концов, для жизни, равной божественной. Ведь только боги могли жить на небесах, плавая в белоснежных, блистательных и пьяняще зовущих небесных опочивальнях. Просыпаться среди фантасмагорических облаков, уплывая в дрейфующие осколки снежного полотна, забывая о времени, о границах, о самом себе. И постепенно начинаешь уразумевать, что в многоликой ширине, можно разглядеть все неразгаданные истины.

Стоя на краю корабельного мостика, девушка опустила безжизненное тело на белую скамью, совершенно не чувствуя и повисших плеч, и померкшего блеска черных волос, и потухших глаз. Жизнь медленно покидала физическую оболочку, пальцы рук холодели, оборачиваясь в прозрачно-голубые сосульки льда. Взойдя на борт, молодые женщины выдали ей новую одежду, совершенно отличную от роскошных шелковых одеяний, в которые ее наряжал Ален Вэй. Теперь на ней было темное хлопковое кимоно и традиционные деревянные туфли на платформе, никаких украшений на поясе оби или широких рукавах, а вместо драгоценных заколок, обычная бесцветная лента. Должно быть, старую одежду сожгли или выкинули, связь с бывшим владельцем всегда обрывали при переходе слуг от одного хозяина к иному, чтобы эмоции не помешали исполнению обязанностей перед новым владельцем. Но если лишиться всех материальных предметов, что будоражат в разуме воспоминания, сколько времени потребуется на то, чтобы вычеркнуть из сердца картину удаляющегося Шанхая, растворяющегося в облаках и дыме сгоревших домов? Мэй Ли сжала руки, глядя на подготовку к церемониальному ходу, как формировали трибуны и укладывали сиденья на белых слонах для лиц из высоких домов, политических деятелей и представителей власти соседних Империй, как обученные жрицы расправляли красные мантии священнослужителей храмов, вкладывая орошенную маслами мира ткань в руки детей, и как утопал в разрывающем звуке мотора стройный глас поющих в хоре. Двигатели взгремели, выпуская душный и неприятный пар из-под бортов, крутили тяжелые обороты вензеля, и в ушах ее засвистел кричащий воздух, разделявшийся невидимым слоем барьера, и отделяя верхнюю палубу. Взлетающая ткань кимоно опустилась, волосы в беспорядке легли на плечи, и тогда она услышала, как открываются двери, ведущие к каютам и внутренним помещениям одного из крупнейших фрегатов Китая. Было мерзло и голодно, во рту не было крошки с самого утра, и ей отчаянно хотелось пить. И сдавленный мысленный крик разрывал горло в кровь.

Ее отдали без последних слов и прощального взгляда. Не нужно было молодому господину ничего говорить, его гордыня и воспитание никогда не позволили бы ему снизойти до обычной прислужницы, Мэй Ли хорошо знала и понимала это. Но как же ей хотелось, чтобы однажды жестокий человек с рук которого она смывала кровь, очерняла собственные руки, и чьи стопы омывала с горячей любовью и трепетом, смог оглянуться на свою тень. Она никогда не нуждалась в большем, оставаясь в черном обелиске его фигуры. Ей доставало одного его присутствия, тонкого шлейфа магнолии, снисходящей призрачной тропой ласкающей осыпанные серебром волосы. И никогда он не был с ней жесток, разве что с ее сердцем, истекающим багрянцем поздними и долгими ночами, когда в пылу страстных мук, она не смыкала глаз на белых перинах, наблюдая за его ночным чтением и горящими свечами в дальних окнах, что были ее сопроводителями во мрачные мечтания. И порой ей приходилось спрашивать себя вновь и вновь, приподнимая взгляд на его бездушный профиль, отчего же она полюбила его. Он был чудовищем, что убивал людей ради мести, сжигающей душу, в его пальцах не было человеческого тепла, а в улыбке искренности и откровения, свойственного людям. Лишь надменное безразличие и жажда возмездия украшали его лик. Но она любила, заклеймив образ в вечности своей души, что будет скитаться и блуждать в пучинах темноты, пока не сможет возродиться, дабы вновь стать его тенью. И если бы когда-нибудь коснулся с нежностью он ее щеки, она бы умерла, не смея удерживать в смертной оболочке несущееся на крыльях ветра счастье. Она выполняла бы самую грязную работу, опустившись в низины нищеты и отвратности, зловония и темноты, лишь бы скрасить несколько минут его покоя. Скажи он исполосовать себе руки, и она взяла бы самый острый и широкий нож, глубоко воткнув в свои запястья; прикажи он вычистить половицы, и она сотрет пальцы до костей, но не оставит ни одного темного пятна на полу, по которому будут ступать его сабо. То не болезнь и беспечность, а дикое безумие, принимаемое ею с наивеличайшим блаженством и торжеством. И всегда она будет в своих потаенных снах видеть его лицо, тронутое охристо-белыми потоками рассветного света.