Евгения Кострова - Калейдоскоп вечности (СИ)

— И вправду, должно быть, я слишком многого прошу у тебя, — успокоившись, предположила Дея. — Ты совсем устал от меня.

Фраус рассеянно поглядел на ее тоскливое лицо и с неловкостью неопытного мальчишки спросил:

— Могу я присесть возле тебя?

Такой глупый и совершенно бестолковый вопрос, без капли смысла, но почему-то Фраус лишился всех самых важных слов, которые хотел ей сказать, и фраз, что жаждал произнести вслух, чтобы ветер донес их до нее тем же способом, что развевал кончики ее черных кудрей. А может иногда и не стоит что-то говорить, во что-то вдаваться, а просто быть рядом с человеком, даря ему свое человеческое тепло, открывая сердце и впуская в свои мысли. Она все так же была сжата, как и миг назад, когда их плечи соприкоснулись, а колени стукнулись. Ее выраженная сдержанность и опустошенность, ее переживание — он был тому причиной, и как же приятно было это осознавать. Фраус опустил голову ей на колени, удобно растянувшись во весь рост вдоль скамьи, смыкая глаза, погружаясь в забытье. Дея гладила его по волосам, намеренно запутывая руки в мягких прядях, растирая большими пальцами нахмуренные брови, разглаживая сомнения и уничтожая боль.

Так хорошо, просто быть рядом с ней, чувствовать ее присутствие, слышать голос, видеть лицо, улыбку, ощущать биение сердце, отдающееся эхом в его груди. Прочные удары, отмеряющие человеческую жизнь, самая прекрасная и грандиозная музыкальная композиция, состоящая из действий и поступков, творений. Как много раз он видел, как люди в дрейфующем и теплящемся сознании не веря, задавали вопрос: «Неужели я умираю?». Кому задавали этот вопрос, стоящие на перепутье двух миров, известного всем и неизвестного никому — себе или высшему сознанию? Тихая ночь, залитая зловещим предчувствием беды. Это настороженность нечасто возникала у Фрауса, но неоднократно спасала его жизнь. Это томящая душевная боль, отзывающаяся в груди, именуемая страхом, появилась еще на пристани, когда играли дети. Почему ужас приковал его к своим невидимым цепям? Почему не давал покоя? Все началось с детской и невинной улыбки, всплеском искрящихся капель воды. Дея провела ладонью по его вспотевшему лбу, и зашептала утешительные, целящие слова, отрадные, божественные слоги, звуки. Цветы, что сияли под силой ее глаз, что расцветали под мягкими губами, что шептали тысячи наречий и миллионы слов, раскрывались, и капли россы возносились в воздух, освещая их укромную завесу кристальную лазурью. Мир будто увидел новое ночное небо, усеянное другими звездами, не такими прекрасными и фальшивыми, но такими совершенными. Его сердце звучало в такт еще сотни тысяч сердец, он сравнивал, искал, беспристрастно анализировал, пока не отыскал средь многих тысяч ответ, который так боялся услышать. Одно сердце не билось, другое отстукивало чечетку, но от переизбытка адреналина остановилось навсегда, а затем еще десяток жизней унеслись в круговорот бездны.

Фраус открыл глаза и четко произнес:

— Они пришли.

— Кто? — с непониманием спросила Дея.

— Посланники смерти — возрожденные белой чумой.

Ночь взывала к чарующим ритмам человеческой души, возвышенной музыкальной трели. Пропитанная красотою, томящей неизвестностью, сладкой дремотою полночь, переходящая в заветное завтра, приглашала в крепкие объятия черного неба, освещенного жемчужным диском полной луны. И мрак приобретал тона лилового и лазурного, темно-синего и глубокого морского. Теплый ветер шептал слова искренние и нежные, наполненные лаской, холодный ветер кричал угрозы и проклятия, темно-зеленая листва, срываемая под натиском крученых вихрей, гласила о приближающемся кошмаре, проснуться которому пробил час. Земля, поглотившая однажды людскую боль и страх, покрылась инеем, затвердела и потрескалась в преддверии новых страхов, что поселятся в юных сердцах и возродятся в старческих.

Местная клиника находилась в самом центре старой части города, где проживали по большей части ремесленники и крестьяне; художники и танцоры, многие артисты, покоряющие публику своими завораживающими и трогающими сердце выступлениями. Все жили в достатке в ухоженных и красивых домах, с любовью и усердием выполняя ежедневную работу. Ведь труд, которым они занимались, был приписан им самой судьбой, и каждый чувствовал отдушину в своем деле, уверяясь в истинности слов прорицателей. Люди никогда не испытывали голода или классовых нападок со стороны вельмож, служащих во благо и процветание Империи и всего мира. Следовали ли называть подобную преданность обязанностью — нет. Скорее у этих людей было врожденное чувство долга и самопожертвования, но, увы, как и все люди, они были несовершенны. В них тоже поселилась и злоба, и зависть, и гнев, и ненависть, и чем сильнее сиял свет, тем гуще становилась тьма в их умах.

Сегодня днем в больничный покой доставили мальчика со странной лихорадкой, лишившей его способности логически рассуждать, позже быстро развивающееся заболевание привело к серьезным нарушениям речи и пробелам в памяти, ребенок не мог узнать собственную сестру, когда ее подвели к нему, лежащему за стеклянной перегородкой в капсуле. Лицо его было бледным, покрытым мелкими блестящими капельками пота. Он часто дышал, делая краткие и прерывистые вдохи, жалуясь на постоянные боли в груди в области сердца и ключиц, а глаза были пустыми, будто прикрытые черной вуалью. Его десны кровоточили, кутикула на ногтях стала багрянее кораллов, отвергая мертвые клетки из тела. И даже сыворотка Аэтернис, спасшая и продлившая жизни людей, восстанавливая разрушенные ткани и синтез, молекулярную структуру, не могла побороть незнакомую медикам химическую формулу. О происшествии тут же дожили в центральное управление, приславшее через час целый арсенал исследователей и ученых, работающих над новыми препаратами, и появление новой болезни, какой бы она ни была, ставила под угрозу всех. Она пугала своей смертностью и скоротечностью, синтетическая биология, на которой основывалось и жило новое поколение человечество, оказалось бессильным против нового оружия, выдвинутого природой.

Жизнь мальчика утекала, и когда было бесполезно что-либо предпринимать, один их докторов положил руку на стекло, отделявшее молодое и часто бившееся сердце от слабого утихающего стука, на холодном стекле, остался отпечаток теплой руки живого человека, с длинными узкими полосами жизни.

— Слишком поздно, — сказал один, снимая белую кислородную маску с золотыми лотосами по краям и набирая на появившейся в воздухе электронной клавиатуре пароль, отсвечивающий фиолетовым при касании пальцев. Капсула открылась, и ресницы ребенка распахнулись под узнаваемым дуновением чистого ночного воздуха из широко распахнутого окна его одинокой комнаты. Лаборатория находилась на самом верхнем тридцать третьем этаже, и через ртутное покрывало проглядывались отблески красного огня праздника. Ладонь помощника легла на сырой лоб и мягко провела по спутавшимся липким черным волосам — нерв под правым глазом мальчика дернулся и он выдохнул, с удовольствием и печалью расставаясь со свежестью своих родных краев, любимой земли и воспоминаниями.