Стивен Эриксон - Дом Цепей (litres)

— Госпожа?

— Я… всё хорошо. Сейчас, сейчас…

Она вновь уставилась на Матока, заметила его короткий оценивающий взгляд, который тут же скрыла привычная бесстрастность.

— Военачальник, а что, если Тавор — «холодное железо»?

— Жесточайшая схватка, Избранная. Кто сломается первым?

— Военная история, госпожа, — заметил Л’орик, — свидетельствует, что «холодное железо» намного чаще побеждает «горячее», чем наоборот. Три или четыре к одному.

— А Колтейн? Разве он не проиграл Корболо Дому?

Ша’ик заметила, как взгляды Матока и Л’орика на мгновение встретились.

— В чём дело? — спросила она.

— Избранная, — пророкотал Маток. — Корболо Дом и Колтейн сражались в девяти крупных схватках — в девяти битвах «Собачьей цепи». Из них Корболо вышел победителем в одной, и только в одной. У Паденья. Под стенами Арэна. И для этого ему потребовались Камист Релой и сила Маэля, идущая через жреца-джистала, Маллика Рэла.

У Ша’ик закружилась голова. Приступ паники был так силён, что она знала: Л’орик почувствовал её дрожь.

— Ша’ик, — прошептал он у самого её уха, — ты ведь знаешь Тавор? Ты знаешь её, и она — «холодное железо», верно?

Ша’ик молча кивнула. Она не понимала, откуда это знает, ведь ни Маток, ни Л’орик не смогли дать внятного определения, наводя на мысль, что идея выведена из каких-то базовых, инстинктивных представлений. Но она знала.

Л’орик поднял голову:

— Маток.

— Высший маг?

— Кто из нас «холодное железо»? Есть хоть кто-нибудь?

— Есть двое, Высший маг. И один из них способней. Тоблакай.

— А другой?

— Леоман Кистень.

Корабб Бхилан Тэну’алас лежал под тонким покрывалом песка. Пот, просачивающийся сквозь его телабу, стекал вниз, в выдавленную телом форму, и остывал, и теперь человек непрерывно дрожал. Шестой сын свергнутого вождя пардийцев, большую часть своей взрослой жизни он скитался по пустошам. Странник, торговец, а то и кое-что похуже. Когда его нашёл Леоман, три гральских воина тащили Корабба за своими лошадьми почти целое утро.

Цена была до смешного малой, поскольку вся его кожа была содрана горячими песками до сырого мяса, окровавленной плоти. Но Леоман отвёз его к лекарке, старухе из какого-то племени, о котором он не слышал ни до, ни после, а старуха уложила Корабба в пруд под водопадом, где он лежал в лихорадочном бреду, не замечая хода времени, пока она занималась целительными обрядами и вызывала древних духов воды. И он исцелился.

Корабб так и не выяснил причину милосердия Леомана, а сейчас, хорошо узнав его — как и любой, поклявшийся в верности этому человеку, — предпочитал не спрашивать. Это было одно из проявлений противоречивой натуры Леомана, его непостижимых качеств, которые порой вырываются наружу лишь раз за всю жизнь. Но одно Корабб знал точно: сам он готов отдать жизнь за Леомана Кистеня.

Они лежали бок о бок, молча и неподвижно, пока тянулся день, и вот сейчас, во второй его половине, увидели, как вдали показались первые всадники, осторожно выдвигавшиеся на сковородку засохшей соли и потрескавшейся глины.

Корабб наконец пошевелился.

— Виканцы, — прошипел он.

— И сэтийцы, — буркнул Леоман.

— Те, в серой броне, выглядят… другими.

Воин рядом хмыкнул, потом выругался.

— Хундрилы, с юга реки Ватар. Я надеялся… Однако эта волшебная броня выглядит тяжёлой. Только Семеро знают, какие древние гробницы они ограбили. Хундрилы поздно стали ездить верхом, и неудивительно — в таких-то доспехах.

Корабб покосился на огромную тучу пыли за всадниками.

— Авангард идёт сразу за разъездами.

— Да. Нам нужно что-то с этим сделать.

Воины без лишних слов сползли с гребня за пределы видимости всадников, задержавшись только для того, чтобы заровнять отпечатки своих тел, а потом направились к вымоине, где оставили коней.

— Сегодня ночью, — произнёс Леоман, подбирая поводья своего скакуна и взлетая в седло.

Корабб тоже запрыгнул в седло и кивнул. Ша’ик, конечно, узнает, что её приказ нарушен. Ведь богиня Вихря приглядывает за всеми своими детьми. Но это их земля, верно? И нельзя позволить чужеземным захватчикам невозбранно идти по ней. Нет, пески напьются их кровью, во исполнение тёмного обетования Жнеца-в-Клобуке.

Л’орик стоял у тропы, ведущей к поляне Тоблакая. Небрежный взгляд по сторонам, потом незаметный жест, осторожно выпускающий на волю магию — мгновение она была здесь, потом исчезла. Удовлетворившись, он зашагал по тропе.

Сама она, возможно, рассеянна, но её богиня — нет. Всё чаще Л’орик чувствовал на себе вопрошающее внимание, колдовские щупальца, которые тянулись, пытаясь найти его или выследить. И с тех пор, как они начали появляться из разных источников, ускользать становилось всё сложнее.

Фебрил нервничал всё сильнее, как и Камист Релой. А уж паранойя Бидитала не нуждалась в подпитке — и её не следует питать . Всех этих признаков растущего возбуждения и так достаточно, чтобы убедить Л’орика — какие бы планы ни существовали, развязка уже близка. Не одна, так другая.

Он не ожидал, что Ша’ик настолько… не готова. Правда, она тонко, еле заметно намекнула на свою сверхъестественную осведомлённость о событиях в лагере, а заодно — на способность проникать сквозь заклятия Л’орика, маскирующие его передвижения. Тем не менее существовало знание, которое — владей она им или хотя бы заподозри — давно вызвало бы смертоносный отклик. Некоторые места должны остаться для неё закрытыми. Сегодня я ждал от неё намного более опасных вопросов. Где Фелисин? Впрочем, возможно, она не спрашивала, потому что и так знала. Тревожная мысль, говорящая не только о широте её осведомлённости, но, в большей степени, о самой Ша’ик. Если так, она знает, что Бидитал сделал с Фелисин… и её это не беспокоит.

Сумерки всегда с готовностью обнимали лес каменных деревьев. Следы, которые Л’орик оставлял на пыльной тропе, свидетельствовали, к его облегчению, что за последние дни здесь не ходил никто, кроме него.

Нет, богиня не нуждается в тропах. Но в поляне Тоблакая была какая-то странность, намёк на чародейское вложение, будто эта прогалина пережила некое освящение. И если это действительно так, она может остаться слепым пятном для взгляда богини Вихря.

Однако ничто из этого не объясняло, почему Ша’ик не спрашивала о Фелисин. Ах, Л’орик, ты слеп. Ша’ик одержима Тавор. И с каждым уходящим днём, сближающим две армии, её одержимость возрастает. Равно как и её сомнения — и, возможно, страх. В конце концов, она малазанка — и тут я прав. А в этой тайне кроется другая, зарытая глубже всех. Она знакома с Тавор.

И это знание руководит каждым её действием после Возрождения. Она отозвала Воинство Апокалипсиса от самых стен Священного Города. Отступление в сердце Рараку… боги, не было ли это всё паническим бегством?