Генри Олди - Тирмен

— Врача хорошего для вас поищем, Борис Григорьевич. А лепила ваш пусть себе и дальше Шамилей машет. Это метла, кажется?

Зинченко усмехнулся, по-детски шмыгнув носом:

— Ботаешь, отец. В натуре!.. Извините, Петр Леонидович. Который год вас знаю, а понять не могу. То под работягу с тракторного завода канаете, семечки чуть не на пол лузгаете, то гимназист из дореволюционной книжки...

— Не успел, — вполне серьезно отозвался старик. — Даже в протогимназию не попал. Борис Григорьевич, мы неоднократно констатировали, что системы наши хоть и различны, но...

— Не антагонистичны. — Слегка повеселев, Зинченко подмигнул. — Я тоже от вас набрался.

— Поэтому рискну дать совет. Как старший по возрасту. Если говорить культурно... На хрена вам все это нужно, Борис Григорьевич? На жизнь заработали, на черный день отложили, и на зеленый отложили, и на серый в крапинку. Президентом стать хотите? «Хомячками» не накомандовались? Бросьте дела к черту, подлечитесь. Лишние двадцать лет проживете!

Старик глянул искоса: не обиделся ли авторитет? Нет, не обиделся, думать стал. Сильные пальцы гладили черную, до сих пор аспидно-черную бороду.

— Не дадут, Петр Леонидович. Слабых добивают, не нами придумано. Найдут, порвут в клочья — и меня, и Любу. Вы-то по сей день в своей системе, а не мальчик, скажем прямо...

— Не мальчик, — спокойно согласился тирмен Кондратьев. — Сравнивать не стоит, некорректно. Извините за прямой вопрос, Борис Григорьевич... На первое свое дело вы в каком возрасте сходили? В четырнадцать?

— Обижаете, — хмыкнул бородатый с законной гордостью. — В шесть лет на стреме стоял. С двенадцати в колонии. Короновали в двадцать девять, в Соликамской «Девятке», она же «Белый лебедь».

— А в нашей системе не торопятся. Меня начали готовить к работе с восьми лет...

Или даже раньше, подумал старик. Адрес, который заучил маленький Пьеро, оказался бесполезен — но привел на угол Среднего проспекта и 10-й Василеостровской линии. Случайность? Оказавшись поблизости, бывший старший уполномоченный ВЧК Леонид Пантелкин, а теперь — Ленька Пантелеев, наклонился к упавшему беспризорнику. Не бросил, не отвез в ближайший приют — к себе взял. Тоже случайность? А может, адрес был правильный, и Ленька, Гроза Сыщиков, экс-тирмен, дезертир Смерти, ждал в нужном месте? Как нищенка ждала серебряный пятачок?

Маленький Пьеро верил в случайности. Тирмен Кондратьев — не очень.

Великая Дама не торопится, но никогда не опаздывает.

А потом случайностями и не пахло. Восемь лет колонии-коммуны, долгих, от звонка до звонка. Драки за кусок хлеба, за удобные нары, за обидное слово; просто так — ни за что. Синяки, ссадины, шрамы от чужого ножа. Первая кровь на острой заточке, которой пришлось отбиваться от озверевшей стаи. Загнанный волчонок превращался в волка, жиганенок — в жигана.

Не превратился. Рядом был учитель: хмурый бритый дядька в комиссарской куртке. Не баловал, добрых слов не говорил — учил стрелять. Стрельба науку любит! Обходились без «монтекристо» — коммунарам давали в руки настоящее оружие. Те, кто не метил в жиганы, становились чекистами. Петр Кондратьев выбрал иную дорогу. Одному, без стаи, не выжить. С гонимыми не по пути, с гонителями — тоже...

Он стал тирменом.

— С восьми, — повторил Петр Леонидович. — Вроде как на стреме стоял. А в четырнадцать меня... Можно сказать, посвятили. Или приобщили.

Он не сказал бородатому, что посвятился-приобщился сам — когда во время безнадежной драки, пятеро на одного, вдруг увидел себя на знакомом пустыре за Лиговским. «Бульдожек-паппи» в руке, консервные банки возле насыпи... Не испугался, не стал думу думать: откуда, мол, да зачем? — просто начал стрелять.

Экстренный выход — последнее убежище тирмена.

— На первое, как вы говорите, «дело» хотели послать в двадцать два. Не одного, конечно, с учителем...

Кольцо замкнулось, думал старик. Здесь, в Харькове, будущий бухгалтер Кондратьев учился в финансовом институте и продолжал стрелять — в спецтире местного ОСОАВИАХИМа. Его новый учитель, придя на смену бритому молчуну, был уверен: повестка вот-вот придет. Но апрельским утром, за два месяца до защиты диплома, накануне первой местной командировки, ученику тирмена пришлось бежать. Казань, Ташкент, крошечная станция Кара-Су возле зеленого Оша...

— Как я понял, в вашей... — Зинченко обозначил привычную паузу. — В вашей системе не спешат. Вроде как космонавтов готовят.

Брови старика взлетели вверх. Такое сравнение ему и в голову не приходило. Сильное воображение у бородатого.

— Пожалуй, — согласился он. — В обычном и оптимальном случае.

Это когда будущему тирмену не приходится спасаться от ареста, кочевать по стране, а потом идти на фронт. Когда можно готовить сменщика, не торопясь. Пригреть испуганного мальчишку, зашедшего пострелять по жирафе и саботажнице-карусельке, не спеша обучить его, испытать, дать возможность пройти стажировку. Даниил при тире уже семь лет крутится.

Нет, спешить нельзя. Даже если ты — лучший из лучших.

Такой, как Андрей Канари.

После года работы в Средней Азии бухгалтер Кондратьев устроился в Коврове, на знаменитом оружейном заводе — бывшем Мадсена. Там хотел и осесть. С ним успели связаться, указать на нужного человека, опытного тирмена, чей ученик был вынужден, как и Кондратьев, срочно уехать, спасаясь от верной гибели. Война все перечеркнула. Старику иногда казалось, что Война — сущность одушевленная, третья в компании с Судьбой и той, кого Канари именовал Великой Дамой.

У войны свои планы, свои интересы и расчеты.

Петр Кондратьев стал настоящим, действующим тирменом в конце 1945-го, после демобилизации приехав в Ташкент. Место работы нашлось сразу: тир при Дворце пионеров. Центр города, в прошлом — дворец опального великого князя Николая Константиновича. Местные не любили туда ходить, опасаясь призрака покойного Романова, не смирившегося с национализацией жилплощади.

Призрак Кондратьеву не встретился, хотя Петр Леонидович не возражал против знакомства.

— А у нас воров за бабки коронуют, — внезапно пожаловался господин Зинченко, утирая губы салфеткой. — Представляете? Я как узнал, чуть вообще не завязал. С другой стороны, если подумать, чем я лучше? Нам на свободе долго оставаться не положено. Нельзя зону без смотрящих бросать, беспредел начнется! А я тут сижу, жирком обрастаю, с министрами знакомства вожу... Кофе будете?

— Буду. Если можно, «Пале-Рояль», — машинально ответил старик.

В ответ послышалось ироничное хмыканье. Кондратьев слишком поздно вспомнил, что он во французской кухне «не слишком».

— Я ведь из-за чего озлился, Петр Леонидович. Не из-за «минус второго», чтоб его! Любка, гадина! Дома, мол, посижу, надоело! Я после «минус второго» домой поехал, а она — шасть! И знаете, куда? К вам, в тир, к Даниле вашему! Мне позвонили, доложили. Вначале я озверел. Обидно! Я ее из ша-лашовок поднял, а она на сопляка позарилась!.. Только не говорите, что ей пострелять приспичило!