Кристофер Сташеф - Мудрец

А потом мрак начал рассеиваться, уступать появившемуся впереди свету. Огерн повернул, и тут самый настоящий дневной свет ударил ему в глаза, ошеломил его. Огерн прищурился и стал постепенно открывать глаза, давая им привыкнуть к ослепительному сиянию...

Сова исчезла. Он потерял ее из виду. Или она растворилась в воздухе? Огерн встряхнулся, прогнал озноб и на ходу произнес пылкую благодарность Рахани.

Он вышел на свет мира, обессиленно бросил сумку на землю и упал рядом, дрожа от облегчения и усталости.

Он долго сидел у пещеры, пока не прошла дрожь, а потом подумал о костре. День был светлым, но не солнечным — облачно, но, судя по листве вокруг, раннее лето. Огерн бросил взгляд на небо: а вдруг дождь? Дождь? А пещера на что?

Но что такое укрытие без огня? Огерн ухватился за камень у входа в пещеру, поднялся на ноги и медленно зашагал в лес собирать дрова, но, прежде чем искать хворост для костра, он подобрал себе отломанный сук — почти прямую палку, длиной больше себя, и постучал им по ближайшему дереву. Убедившись, что палка прочная, не гнилая, Огерн использовал ее, чтобы опираться при сборе хвороста, кореньев и ягод. Затем он вернулся ко входу в пещеру, сложил костер, вытащил из ножен свой славный нож, а из мешка — кусочек кремня. Он выбил искру на гриб-трутовик, подул на растопку, пламя медленно разгорелось. Потом он сидел у костра под темнеющим небом и, пока жарились коренья, жевал ягоды, а потом начал вырезать руны и мистические знаки на подобранной палке.

В течение трех вечеров он украшал свой посох резьбой, а днем упражнялся: поворачивался, сгибался, бил по камням своим огромным топором: то левой рукой, то правой, то снова левой, перехватывая топор из руки в руку, когда он отскакивал от камня. В первый раз Огерн еле поднял топор для удара, а через три дня уже мог молотить им час подряд. Он мог сделать пять приседаний; мог подтянуться на ветке дерева; мог бросить копье, изготовленное из прямой палки и куска кремня. Самое главное: он снова научился охотиться, освежив в памяти навыки, уснувшие за сотни лет.

В третий вечер Огерн закончил резьбу на посохе. Он указал на сухое отдельно стоящее дерево и проговорил заклинание. Мертвый ствол простонал, с треском раскололся и рухнул на землю. Огерн довольно кивнул и улегся спать.

Поутру он забросал костер землей, вскинул мешок на плечо, посмотрел в чистое небо и пробормотал:

— Куда мне идти, о Возлюбленная? Покажи мне, где он, тот ком глины, из которого можно вылепить героя, и я найду его!

На мгновение Огерну показалось, что Рахани не слышит его. Но потом на голубой ткани небосвода появилась белая полоса, и гряда облаков, преобразилась в перо, которое указывало на запад.

По пути Огерн бдительно следил за появлением других знаков и днем позже обнаружил следующий — чахлую сосну, все ветви которой были направлены на юго-восток. Само по себе это ничего особенного собой не представляло — если бы сосна росла одиноко на подветренной стороне холма, но посреди леса, полного ветвистых деревьев, это была бы неслыханная редкость, тем более что все ветви сосны указывали в одном направлении. Через два дня Огерн миновал высокогорный перевал, и из подлеска выскочил белый олень и перебежал Огерну дорогу. Признав посланца Рахани, Огерн поспешил вослед зверю, но бежать было тяжело: мешал тяжелый мешок, и через сотню ярдов у Огерна заболели ноги, он захрипел, как взмыленный конь. А олень, удаляясь, становился все меньше. Но вот он оглянулся, увидел мучения Огерна и замедлил бег. Огерн с облегчением перешел на шаг. Он отер пот на ходу и вдруг понял, что так потеряет оленя! Он побежал, хотя ноги налились свинцом, и увидел, что олень идет медленно. Огерн снова пошел медленнее и шел за оленем на север, пока тот не скрылся за валуном в десять футов высотой. Огерн встревожился, но тут пробудились его охотничьи навыки, и он осмотрел почву. Там он увидел следы копыт. Следы огибали камень и исчезали.

Огерн некоторое время смотрел на землю, не веря своим глазам, но потом понял, что это магия, и улыбнулся. Он пристроил поудобнее мешок за плечами и пошел на север, размышляя, не встретится ли еще какой-нибудь знак, а то и сам герой поневоле.

Китишейн знала своего отца, но никогда не говорила ему об этом, и он тоже молчал. Ни словом, ни жестом он ни разу не показал, что она его дочь, ибо его жена не была ее матерью. Было бы не легче, если бы все знали только они двое и, конечно, мать Китишейн, но весь род знал правду и не давал девочке забыть о позоре.

— Не волнуйся, милая, — ворковала ей мама, укачивая, когда она была маленькой. — Мы обе знаем, чего ты достойна, и нет в тебе ничего от него.

Наверное, так оно и было, но другие дети об этом не знали. Они смеялись над Китишейн и били ее, пока она не научилась защищаться, а потом и давать сдачи. Большинство мальчишек ее возраста уступали ей в росте и силе, и поэтому научились обходить Китишейн стороной. Девочки следовали примеру мальчишек и злобно шептались о том, что Кнтишейн не может стать настоящей женщиной, если так дерется.

Тем не менее, когда она повзрослела, все парни стали домогаться ее, как домогался когда-то отец ее матери, — и тогда Китишейн научилась драться по-настоящему. Не только так, как привычно драться женщинам — зубами и ногтями, но и так, как дерутся мужчины: она не раз наблюдала, как те упражняются в борьбе, восхищалась тем, как блестят напряженные мышцы, покрытые испариной. Она сама придумала несколько новых приемов. Например, бедра могли служить точкой опоры для локтей, когда отталкиваешь мужчину руками. Еще Китишейн узнала, что, хотя у женщин руки слабее, ноги по силе почти не уступают мужским. Она научилась бить ногами и узнала слабые места мужчин, научилась защищаться от любых ударов. Это была жестокая школа, и, когда парень впервые ударил ее, Китишейн страшно испугалась и замерла, но, понимая, что он с ней сделает, если она не ответит, Китишейн в страхе ответила ему ударом, а потом била, била и била, пока парень не убежал.

Она смотрела, как мужчины упражняются с мечами и кинжалами, а сама проделывала то же самое с палками, но ей, к счастью, не приходилось ими пользоваться, пока молодого Киорла не нашли мертвым.

— Убийца! — вопил отец Киорла, указывая на Китишейн дрожащей рукой на глазах у собравшихся сельчан. Старейшины деревни согласно кивали.

— Где ты была прошлой ночью? — спросил глава рода Горих, блеснув глазами из-под пышных седых бровей.

— Дома, помогала матери ткать, потом легла спать! — ответила Китишейн.

— Это правда, — сказала мать. — Она...

— Конечно, она будет говорить, что Китишейн была дома! — перебил ее отец Киорла. — Конечно, она будет выгораживать свою доченьку!