Александр Бушков - Майор и волшебница

— В конце концов, я не приносила никакой присяги, а значит, и нарушать было нечего. Знаешь, мне иногда трудновато жилось на свете. Ненавидела наци… и ничего не могла сделать. Слышала, что есть какое-то подполье, но как туда попасть? И зачем? Листовки украдкой клеить? Я видела как-то одну на стене, успела прочитать. Слова хорошие, правильные, но листовками войну не выиграешь…

Будь на моем месте какой-нибудь особо упертый замполит, он наверняка закипел бы, как самовар, долго упрекал бы Линду в идейной незрелости, поминал Тельмана, немецкие советские республики и все такое прочее. Но только не я. Время от времени мы между своих, с оглядочкой обсуждали примерно то же самое — еще с сорок первого года, когда вопреки иным довоенным заверениям доблестный немецкий пролетариат не перешел на нашу сторону и не сверг Гитлера с его бандой, вообще вел себя совершенно не так, как в изданном перед войной (в серии «Библиотечка командира») романе Шпанова «Первый удар». Куда только подевалось то, что так восхищало нас в нашу пионерскую юность: колонны тельмановцев в юнгштурмовках, песня «Роте фане» и все прочее? Германский пролетариат не восстал против нацистов, немецкие советские республики продержались считаные недели… Нет, где-то были настоящие, убежденные антифашисты, я с несколькими общался в Германии, но почему-то их оказалось очень уж мало, и крушить Гитлера пришлось нам с союзниками… Линда смешливо фыркнула:

— Знаешь, Теодор, я однажды все же один-единственный раз побыла партизанкой. Правда. К нам в институт приехал выступать очень важный нацистский бонза из министерства пропаганды, такую ерунду нес, как все они… Ну вот. Когда он уезжал, я подошла к окну, посмотрела на его машину и испортила. Напрочь. Как они ни бились, завести его роскошный лимузин не сумели, и он уехал на одной из машин свиты. Взбешенный — с третьего этажа было видно. Но только это, по большому счету, комариный укус. И вот мне впервые в жизни представилась возможность сделать что-то серьезное против них… Все ведь было серьезно, Теодор?

— Серьезнее некуда, — сказал я. — Благодаря тебе остались живы девять отличных парней, и, скажу по секрету, перед ними стояла крайне серьезная задача… И приятные новости для тебя есть. Полностью готов план, как тебя легализовать, что ли. Стопроцентной гарантии дать не могу, но шансы огромные, верно тебе говорю…

— Правда, Теодор? — Ее лицо сияло радостью. — И я смогу быть с тобой в каком-то совершенно легальном качестве?

— Постараюсь изо всех сил, — сказал я и встал. — А сейчас извини, дела служебные зовут… Должна понимать, офицерская дочка.

— Конечно, — сказала она серьезно. — Конечно, иди, раз служба…

Я сделал шаг от стола… и остановился, вспомнив то, чему как-то и не придал значения сразу.

— Минутка у меня есть… — сказал я. — Линда… Значит, ты еще умеешь и машину испортить — вот так, взглядом, на расстоянии?

— Ну да, — просто сказала Линда. — Знаешь, что самое занятное? Это очень старый наговор, неизвестно с каких времен, когда никаких машин и в помине не было. Бросишь его — и у кареты или телеги колеса перестают вертеться, и ничего кучер с этим не поделает. Оказалось, и против машин прекрасно действует. Потом его, конечно, можно снять. — Она вновь фыркнула. — Но с машины того бонзы я все сняла только на следующее утро. Они всю ночь возились, при фонарях, искали поломку — и ничего, конечно, не нашли…

— А с танком так можешь?

— Никогда не пробовала. А ведь было бы интересно…

— Линда, — сказал я, — ты когда-нибудь мне расскажешь побольше… обо всем этом? А я тебе расскажу, что у нас до сих пор в сибирской глуши встречается.

— Правда, встречается?

— Ага, — сказал я. — Так расскажешь?

— Конечно, Теодор. — Она смотрела открыто, с той ласковой покорностью, что всякий раз волновала кровь. — Получается, ты у меня сейчас самый близкий человек…

До чего она сейчас была очаровательна и желанна… Увы, не всегда можно давать волю своим желаниям, тем более на войне. Так что я улыбнулся ей и побыстрее вышел, изо всех сил настраивая себя на деловой лад.

…Куда девать неожиданно свалившихся на голову восьмерых пленных, мы с капитаном Анжеровым не задумывались нисколечко. Удиравшие немцы, ничего не успевшие испортить в городке, оставили нам и идеально подходивший для наших целей объект — городской полицейский участок. Поскольку городок был райцентром и участок здесь был солидным — в два этажа, с нескольким кабинетами для чиновников, приличных размеров полицейской дежуркой и камерами в полуподвале, способными, судя по количеству нар, гостеприимно приютить человек двадцать. Достался он нам в целости и сохранности: все ключи камер на месте, даже парочка карабинов в оружейке осталась. Единственное, что прихватили с собой фрицы, удирая, — личные дела сотрудников, а вся остальная канцелярия осталась в полной неприкосновенности — как сказали обследовавшие здание Анжеров со смершевцем.

А вот гараж на три машины оказался пуст — судя по всему, при нашем наступлении они всем личным составом драпанули подальше от сложностей жизни. Приспособить его оказалось вроде бы не к чему, и он все эти дни простоял бесхозный, запертый своим собственным ключом (мы лишь предварительно забрали карабины и патроны из оружейки и содрали все портреты нацистских вождей вкупе с вывеской, украшенной ореликом со свастикой в когтях).

И вот — неожиданно пригодился. Еще когда возвращались с равнины, я выделил Анжерову четырех бойцов из разведвзвода на роль конвойной команды, а когда приехали в городок, отправил к нему одного из штабных писарчуков со стареньким, но работящим «Ундервудом» — этот писарчук уже не раз участвовал в допросах пленных, так что дело знал.

Стук этого «Ундервуда» я и услышал, едва вошел в маленькую приемную. Войдя в кабинет, увидел еще одну давно знакомую по Германии картину: сидевший перед Анжеровым на краешке казенного стула рослый тирольский стрелок, белобрысый и конопатый, съежился, словно стараясь стать меньше ростом и пожиже комплекцией (хотя мог бы, пожалуй, одной рукой «сорокапятку» катить), смотрел искательно, вдохновенно повествовал, как он на выборах в рейхстаг трижды подряд голосовал за коммунистов, а потом не мог это делать по чисто техническим причинам: клятые нацисты запретили все партии, кроме собственной, а заодно и голосование. Но в глубине души… о, в глубине души он всегда оставался убежденным коммунистом и страшно рад, что наконец-то попал к советским товарищам и больше не придется воевать за проклятого Гитлера, которому, разумеется, капут… И все такое прочее.

Анжеров слушал его с безучастно-терпеливым видом — наслушался таких арий изрядно. Зато часовой у двери — Леха Шеболдаев из разведвзвода — сразу видно, величайшим усилием воли удерживал улыбку во весь рот, памятуя, что часовой должен оставаться невозмутимым. Ему-то такие душещипательные арии были в новинку.