Сергей Малицкий - Тени Богов. Избавление [СИ]

Что там сказала мать Лона? Грязь?

Точнее и представить было нельзя.

Грязь села сразу на все. Легла ровным слоем на крышу. На приготовленное, но не опробованное ложе. На плечи, на голову, на руки Рит. На ее скулы. На ее закрытые глаза. Стала забиваться в ноздри и прилипать к губам. Только не это. Не задерживать дыхание, не отплевываться, не пытаться стряхнуть с себя сальное и липкое, даже если начинает казаться, что оно сучит многочисленными лапками и ощупывает ее скользкими усиками. Оставаться самой собой. Как говорила Л и са, если ты погружаешься в сущее, то даже саранча не заметит тебя. Пролетит на тобой тучей, и когда ты возвратишься, то обнаружишь, что вокруг не осталась ни лепестка, ни травинки, а у тебя ни единой царапины, твоя одежда неприкосновенна, и лишь шелест сброшенных хитиновых покровов ужасной напасти напоминает о себе.

— Куда ты идешь? — прозвучало в ушах Рит.

Да, голос был знакомым. Именно им были произнесены те самые слова в круглом зале урсусского дворца — «Покидаю я вас, но мои упования остаются с вами. А я буду сопровождать вас молитвами. Хотя, возможно, и совпадут наши дорожки». Тогда почему вместо улыбчивого полноватого лица перед ней всплывает нечто ужасное — с клыками и искаженными звериными чертами? В тысячу раз более ужасное, чем то, что истлевает на рубежных столбах поселений? Или это чудовище не может и предположить, что она его видит? Так вот ты какой, Эней? Предполагаешь, что доносишься до своей собеседницы лишь голосом?

— На восток, ваше святейшество, — ответила Рит, не открывая глаз.

— Как ты узнала меня? — отступило на шаг чудовище, закуталось в тьму.

— По голосу, — ответила Рит.

— И что же на востоке? — спросило чудовище.

— Свет ежеутренне и отсвет ежевечерне, — ответила Рит.

— С кем я говорю? — спросило чудовище. — С тобой ли или… не с тобой?

— С тем, кто отвечает вам, ваше святейшество, — произнесла Рит.

— Ты… была в Опакуме?

Ей показалось, или его голос дрогнул? Созерцать. Не впускать в себя. Не притворяться. Была ли она в Опакуме? Была и осталась там навсегда, где бы она ни оказалась.

— Была и есть, ваше святейшество.

— Что там произошло?

— Разрушение одного из священных камней, ваше святейшество.

— Только это?

— Все прочее неспособен обозреть смертный, как не может бескрылое насекомое обозреть гору, по склону которой ползет.

— Что ты ощущаешь?

— Полноту.

— К чему ты стремишься?

— К обретению.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего.

— Что я должен знать?

— Ничего сверх того, что уже знаешь.

— Могу ли я уповать?

— Могу ли я запретить?

— Могу ли я ждать знака?

— Могу ли я запретить?

— Могу ли я осязать?

— Могу ли я запретить?

Она повторяла один и тот же ответ, поскольку чувствовала, что не должна говорить ни да, ни нет, поскольку должна пребывать в неопределенности, поскольку она сама должна была быть в представлении Лура оболочкой, чешуей, облетающим пухом, шелушащейся корой чего-то огромного и непостижимого. Но оно — притаившееся в темноте чудовище с ужасными клыками, что воспользовалось потоком сущего для того, чтобы явиться голосом и обликом к Рит, не обрекая весь Фьел на невыносимый столбняк жатвы, мучилось от жажды. И не от той жажды, которую можно было утолить длинным глотком, а от жажды, которой был надобен голос. Как влага, как живительный бальзам, как воздух. И желая услышать его, оно потянулось к Рит липкими щупальцами, пластами тумана, порывом ветра, желая проникнуть под все еще мерцающий на ее лбу знак и слиться в единое с обожаемой им сущностью. И в одно мгновение Рит поняла, что как только чудовище поймет, что перед ним пустышка, оно уничтожит ее.

— Иди ко мне, — сказала она то, чего говорить была не должна.

И потянулась сама к страшному существу, словно могла утолить его, и стала принимать и отдавать, принимать и отдавать, принимать и отдавать грязь, жажду, тоску, страх, ужас, скуку, боль — все то, что наполняло эту мерзость под личиной служителя храма. Отдавать, не принимая в себя, отдавать это потоку, поскольку точно так же сидевшая в своей комнате мать Лона сбрасывала все это в поток, омывающий и всесильный. Созерцать, но не поддаваться. Созерцать. Созерцать даже тогда, когда длинный и пахнущий дерьмом язык начинает вылизывать тебе лицо и пытается забраться к тебе под одежду. Созерцать и не поддаваться. Спокойствие твое — несокрушимая броня твоя. Кто это сказал? Мать Лона?

Все рассеялось. На востоке занимался рассвет.

Рит открыла глаза, оперлась руками о холодную крышу, замотала головой, потянула с пояса фляжку, хотя, конечно, предпочла бы откупорить бутылку вина, что все еще таилась на ее теле. На лестнице послышались шаги и в люке появилась голова матери Лона. Она выставила ведро с водой и покачала головой:

— Ночка выдалась еще та. Хорошо хоть Лон подошел, чтобы подержать меня за плечи. Как ты догадалась представить Луру бездну?

— Я не догадывалась, — пожала плечами Рит. — Я просто дала ему то, чего он жаждал. Ощущение безволия на фоне воли. Ощущение незначительности на фоне величия. Ощущение суеты на фоне незыблемости. Принимала все, что он посылал и…

— И сплевывала, — захихикала старушка. — И я в меру сил отгребала это от тебя.

— Почему он поверил? — спросила Рит. — Он ведь не показался мне глупцом.

— Он далеко не глупец, — вздохнула старушка. — А поверил он лишь потому, что хотел поверить. Но если однажды он поймет, что его обманули, он уничтожит всех.

— И тебя? — спросила Рит.

— Да, — хмыкнула старушка. — Но не в первую очередь. Кстати, я нанималась как-то убирать у него в доме. Пыль у него самая обычная.

— А эта грязь? — не поняла Рит.

— Это его суть, — ответила старушка. — Больше ничего не почувствовала?

— Что я должна была почувствовать? — спросила Рит.

— Когда такие потоки проносятся мимо, порой открывается сущее, — сказала старушка.

— Не знаю, — задумалась Рит. — Мне почему-то показалось, что я должна спасти какого-то врага.

— Спасти врага… — задумалась старушка. — Тут я тебе не помощник. Я и друга-то не спасла бы. Стара уже.

— Ты помогла мне, — заметила Рит. — Как мои спутники?

— Спят как младенцы, — ответила старушка.

Отряд Рит оказался у болотного менгира в полдень через день после выезда из Фьела. Чахлые перелески кончились и началась непролазная топь, из которой в полулиге от небольшого острога и от дороги торчал огромный — на пару сотен локтей в высоту — заостренный менгир. Прохода к священному камню не было, хотя возле острога и лежали вымазанные в засохшей болотной грязи деревянные щиты. Возле острога стоял небольшой дозор и торчал обугленный столб, на котором корчился подвешенный за руки чернявый парнишка лет семнадцати. У основания столба был сложен хворост. Тут же лежала куча белых масок, между которыми искрились осколки ланшей.