Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

– Но это не то, что кто-то вне моего ордена должен знать. Однажды я оставил в живых ребенка, который это видел, но не должен был. И мы оба пострадали из-за моей жалости. Я помню об этом.

– Я не хочу, чтобы ты страдал, – говорит Нэссун. Она кладет руки ему на грудь, желая, чтобы серебряные вспышки в нем взяли еще. Они начинают перемещаться к ней. – Всегда больно? Это неправильно.

– Многое может ослабить эту боль. Улыбка, например, высвобождает особые эндорфины, которые… – Он отдергивается и убирает руки от ее затылка, хватает ее за руки и отрывает ее от себя как раз в тот момент, как серебряные волокна находят ее. Он действительно встревожен.

– Это убьет тебя!

– Ты все равно собираешься меня убить. – Это кажется ей разумным.

Он в упор смотрит на нее.

– Земля наших отцов и матерей. – Но с этими словами медленно напряжение убийства начинает уходить из его тела. Через мгновение он вздыхает. – Никогда не говори при других о том, что ты… сэссила во мне. Если остальные Стражи узнают, я не смогу защитить тебя.

Нэссун кивает:

– Не буду. Ты расскажешь мне, что это?

– Возможно когда-нибудь. – Он встает на ноги. Нэссун повисает на нем, когда он пытается вырваться. Он сурово смотрит на нее, но она улыбается и чуть качается на его руке, и он качает головой. Затем они идут в поселение, и в этот день Нэссун впервые думает о нем как о доме .

Ищи орогена в его логове. Ищи центр круга. Там ты найдешь [непонятно]

Ты так часто называла его чокнутым. Говорила себе, что презираешь его, даже когда все сильнее любила. Почему? Возможно, потому, что рано поняла – он то, чем можешь стать ты. Но вероятнее, ты давно уже заподозрила – прежде чем потеряла и обрела его снова, что он не безумен . «Чокнутый» – такими все, в конце концов, считают роггу – свихнувшегося от того, что слишком долго торчит в камне, от своего мнимого союза со Злым Землей, потому, что он не совсем человек.

Но.

«Чокнутый» – так еще называют рогги, которые послушны роггу, который непослушен. Некогда ты была послушна, потому что думала, что это обеспечит тебе безопасность. Он показывал тебе – снова и снова, постоянно, он не дал бы тебе делать вид, что все обстоит иначе, – что если послушание не спасает от Стражей или узлов, или убийства, или спаривания, или презрения, то зачем оно? Игра договорная, так что в нее играть?

Ты делала вид, что ненавидишь его, потому что ты была трусихой. Но ты в конце концов полюбила его, и теперь он часть тебя, потому что с тех пор ты стала храброй.

– Я боролся с Сурьмой всю дорогу вниз, – говорит Алебастр. – Это было глупо. Если бы она выпустила меня, если бы ее концентрация поколебалась хоть на миг, я бы стал частью камня. Просто… смешался бы с ним. – Он поднимает изувеченную руку, и ты достаточно хорошо его знаешь, чтобы понять, что он пошевелил бы пальцами, если бы они у него все еще были. Он вздыхает, даже не заметив этого. – Вероятно, мы уже погрузились в мантию, когда Иннон погиб.

Голос его тих. Он привык к тишине лазарета. Ты поднимаешь голову и обводишь помещение взглядом. Лерна ушел, один из его помощников спит на свободной койке, слегка похрапывая. Ты тоже говоришь тихо. Этот разговор только между вами.

Ты должна спросить, хотя одна мысль об этом вопросе причиняет боль.

– Ты знал?..

– Да. Я сэссил его смерть. – Он замолкает на мгновение. Ты вибрируешь от его и собственной скорби. – Не мог не сэссить. То, что они делают, эти Стражи, тоже магия. Она просто… неправильная. Отравленная, как все в них. Когда они разрывают человека в клочья, то, если ты на него настроен, ощущение, как от девятибалльного землетрясения. – Конечно, вы оба были настроены на Иннона. Он был частью вас. Ты вздрагиваешь, потому что он пытается сделать тебя более настроенной на землю и орогению, и обелиски, и на эту объединенную теорию магии, но ты не желаешь повторять этого опыта. На это и так страшно смотреть, осознавая, что этот ужас некогда был телом, которое ты обнимала и любила. Это ощущалось куда хуже девятибалльного. – Я не мог это остановить.

– Нет. Не мог. – Ты сидишь у него за спиной, поддерживая его одной рукой. Он смотрел куда-то в сторону от тебя, куда-то недалеко, когда начинал рассказывать эту историю. Он не оборачивается, чтобы посмотреть на тебя через плечо, вероятно потому, что без боли не может этого сделать. Но возможно, в его голосе слышится успокоение.

Он продолжает:

– Не знаю, как она манипулировала давлением, температурой, чтобы не дать им убить меня. Не знаю, как я не сошел с ума, осознав, где я, желая вернуться к тебе, понимая, что я беспомощен, чувствуя, словно я задыхаюсь. Когда я сэссил то, что ты сделала с Кору, я вырубился. Я не помню остального пути или не хочу помнить. Наверняка мы… не знаю. – Он вздрагивает или пытается. Ты ощущаешь сокращение мышц в его спине. – Когда я очнулся, я снова был на поверхности. В месте, которое… – Он мнется. Его молчание тянется достаточно долго, чтобы у тебя по коже пошли мурашки. (Я был там. Это трудно описать. Это не вина Алебастра.) – На другой стороне мира, – говорит наконец Алебастр, – есть большой город.

Его слова бессмысленны. Другая сторона мира в твоей голове представляется бесконечным пустым пространством. На карте там нет ничего, только океан.

– На… острове? Там есть суша?

– Вроде того. – Он больше не может просто так улыбаться. Но ты слышишь улыбку в его голосе. – Там есть массивный щитовой вулкан, но под океаном. Большего вулкана я никогда не сэссил; вся Антарктика в него уместится. Город находится прямо над ним, на океане. Вокруг него не видно ничего – ни земли для сельского хозяйства, ни холмов, чтобы разбивать цунами. Ни гавани или причалов для кораблей. Просто… дома. Деревья и растения, каких я никогда и нигде не видел, дикие, но не лес – встраивались в город, что-то вроде. Не знаю, как это назвать. Инфраструктура для поддержки стабильности и функционирования всего этого, но все странное. Трубы и кристаллы, и вещество, которое казалось живым. Не могу сказать и десятой доли того, как это работает. И в центре города… дыра.

– Дыра. – Ты пытаешься представить это. – Для плавания?

– Нет. Там нет воды. Дыра уходит в вулкан и… дальше. – Он делает глубокий вдох. – Город существует для того, чтобы вмещать эту дыру. Все в городе построено для этой цели. Даже его имя, которое назвали камнееды, знаменует это: Сердечник . Это руины, Иссун, руины мертвой цивилизации, как все прочее, только он не поврежден. Улицы не разрушены. Здания пусты, но некоторую мебель даже можно использовать – она сделана не из природных материалов, неразрушающихся. Ты могла бы там жить, если бы захотела. – Он замолкает. – Я там и жил, когда Сурьма принесла меня туда. Там было некуда пойти и не с кем поговорить… кроме камнеедов. Их там десятки, Иссун, может, сотни. Они говорят, что не они построили этот город, но теперь он принадлежит им. Уже десятки тысяч лет.