Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

Как бы ты ни пыталась, ты не можешь себе представить, чтобы Сурьма некогда была человеком. Против этого слишком многое – спокойствие ее лица, то, откуда идет ее голос. Тот факт, что ты ненавидишь ее.

– Врата Обелисков усиливают энергию как физическую, так и магическую. Ни одна поверхностная точка выхода энергии не дает ее в нужном количестве. Разлом – надежный, крупномасштабный источник.

То есть… Ты напрягаешься.

– Ты хочешь сказать, что, если я использую Разлом в качестве внешнего источника, перенаправлю его через мой торус…

– Нет. Это просто убьет тебя.

– Ну спасибо за предупреждение.

Однако ты начинаешь понимать. Это та же проблема, что была у тебя с уроками Алебастра; жар, давление и движение не единственные задействованные здесь силы.

– Ты говоришь, что земля еще и магию вырабатывает? И если я направлю эту магию в обелиск… – Ты моргаешь, вспоминая ее слова. – Врата Обелисков?

Взгляд Сурьмы до того момента был сосредоточен на Алебастре. Теперь ее черный взгляд смещается и встречается с твоим.

– Двести шестнадцать отдельных обелисков, связанных в сеть посредством управляющего кабошона. – Пока ты стоишь, недоумевая, что за ржавь это такая – управляющий кабошон, и дивясь тому, что существует еще более двух сотен этих проклятых хреновин, она добавляет: – Использовать их для направления энергии Разлома будет достаточно.

– Для чего?

Впервые ты слышишь в ее голосе эмоциональную нотку – раздражение.

– Чтобы установить равновесие в системе Земля – Луна.

Что?

– Алебастр сказал, что Луна улетела.

– По снижающейся длинной эллиптической орбите. – Когда ты тупо пялишься на нее, она снова говорит на твоем языке. – Она возвращается.

О Земля. О ржавь. О нет.

– Ты хочешь, чтобы я поймала эту хренову Луну?

Она просто смотрит на тебя, и ты запоздало осознаешь, что почти кричишь. Ты бросаешь виноватый взгляд на Алебастра, но он не проснулся. Как и медбрат на соседней койке. Когда она видит, что ты успокоилась, Сурьма говорит:

– Это вариант. – Почти задним числом, она добавляет: – Алебастр сделал первую из двух необходимых коррекций курса Луны, замедлив ее и изменив траекторию так, что ей придется снова пройти мимо планеты. Кто-то другой должен сделать вторую коррекцию, вернуть ее на стабильную орбиту и магически отрегулировать. Если равновесие будет восстановлено, Пятое время года скорее всего исчезнет или станет исчезающе редким, что для вашего рода будет одно и то же.

Ты втягиваешь воздух, но теперь ты поняла. Вернуть Отцу Земле его потерянное дитя, и, вероятно, его гнев уляжется. Но значит, есть третья фракция: те, кто хочет перемирия, люди и Отец Земля соглашаются терпеть друг друга, даже если это означает создание Разлома и уничтожение миллионов людей в процессе.

Мирное сосуществование необходимо все равно.

Конец Пятых времен года . Это… невозможно представить. Они всегда были. Только ты теперь знаешь, что это неправда.

– Тогда выбора нет, – говоришь ты наконец. – Покончить с Зимами или ждать, пока все живое умрет во время этой вечной Зимы? Я… – «поймаю Луну» звучит нелепо. – Значит, я сделаю то, чего хотите вы, камнееды.

– Выбор есть всегда. – Ее взгляд, чуждый взгляд, внезапно еле заметно меняется – или ты, возможно, просто лучше читаешь ее. Она вдруг кажется более человечной и очень, очень печальной. – И не все мои сородичи хотят того же.

Ты, нахмурившись, смотришь на нее, но больше она ничего не говорит.

Ты хочешь задать больше вопросов, напряженнее пытаешься понять, но она была права: ты не готова к такому. У тебя идет кругом голова, и забивающие ее слова начинают расплываться и сталкиваться друг с другом. Слишком много.

Желания и нужды. Ты сглатываешь.

– Я могу остаться здесь?

Она не отвечает. Ты полагаешь, что можно было и не спрашивать. Ты встаешь и идешь к ближайшей койке. Она придвинута изголовьем к стене, и твоя голова оказывается за Алебастром и Сурьмой, а ты не хочешь смотреть в затылок камнеедке. Ты обхватываешь подушку и сворачиваешься клубком в изножье кровати, чтобы видеть лицо Алебастра. Когда-то тебе спалось лучше, если ты могла видеть его, за плечами Иннона. Сейчас не то же самое… но все же.

Через некоторое время Сурьма снова начинает напевать. Это странным образом расслабляет. Ты спишь лучше, чем за многие месяцы.

Ищи ретроградную [неясно] в южном небе. Когда она станет больше, [неясно]

Снова он. Мне жаль, что он такое сделал с тобой. Тебе не хочется даже в малой степени быть им. И еще меньше бы захотелось, знай ты, что он часть нэссун… но не надо думать об этом прямо сейчас.

Человек, который все еще носит имя Шаффа, хотя едва ли отождествляет себя как та же самая личность, видит во сне осколки себя.

Стражи плохо спят. Предмет, вживленный глубоко в левую долю сэссапины Шаффы, нарушает цикл сон – пробуждение. Ему нечасто требуется сон, а когда требуется, его тело нечасто погружается в глубокую фазу, когда можно видеть сны. (Обычные люди сходят с ума, когда их лишают фазы снов. Стражи устойчивы к такому виду безумия… или они просто постоянно безумны.) Он понимает, что учащение сновидений в эти дни – дурной знак, но помочь ничем не может. Он выбрал платить.

Потому он лежит в постели в хижине и стонет, содрогаясь в такт, в то время как его разум отбивается от сновидений. Он плохо спит, поскольку его разум потерял хватку и поскольку так мало осталось того, из чего можно было бы составить сон. Потом он будет говорить об этом вслух, сам с собой, обхватив голову и пытаясь собрать воедино осколки своей личности, и так я узнаю, что терзает его. Я узнаю, что, пока он мечется, ему снятся…

…Два человека, их лица на удивление четки в его памяти, хотя все остальное улетучилось – их имена, его взаимоотношения с ними, причина, по которой он помнит их. Он может догадаться по лицу женщины с льдистыми глазами в густых черных ресницах, что это его мать. Мужчина более зауряден. Слишком зауряден – намеренно, что тут же зарождает в Шаффе Страже подозрения. Часто дички изо всех сил стараются выглядеть заурядными. Как они сумели заделать его и как он покинул их – Земля знает, но их лица по крайней мере интересны.

…Уоррент, комната с черными стенами, вырезанная в слоистой вулканической породе. Ласковые руки, жалостливые голоса. Шаффа не помнит обладателей рук или голосов. Ему помогают лечь в проволочное кресло. (Нет, узлы не первые их использовали.) Кресло сложное, автоматическое, работает гладко, даже хотя что-то в нем, на взгляд Шаффы, кажется старым. Оно жужжит и подстраивается и вертит его, пока он не оказывается подвешен лицом вниз под ярким искусственным светом, лицо его охватывают твердые прутья, а затылок открыт миру. Волосы его коротки. За спиной и над собой он слышит, как опускаются какие-то древние механизмы, столь заумные и диковинные, что их названия и прежнее назначение давно забыты. (Он вспоминает, что примерно в это время узнал, что первоначальная цель может быть легко извращена.) Вокруг он слышит сопение и умоляющие голоса других, приведенных сюда вместе с ним – детей. Он понимает, что в этом воспоминании он ребенок. Затем он слышит, как остальные дети кричат следом на фоне жужжащего, режущего звука. Также слышен низкий водянистый гул, которого он больше никогда не услышит (но он будет очень знаком тебе и любому другому орогену, который хотя бы раз подходил близко к обелиску), поскольку с этого момента его сэссапины будут переориентированы, сделаны чувствительными к орогении, а не волнениям земли.