Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

– Это не непочтительность, – говорит она. Она пытается говорить ровно, безэмоционально, но слышит разочарование. И ничего не поделаешь. – Я просто правду сказала, пап. Но я не думала, что ты…

– Это не правда. Это оскорбление. Я не люблю, когда со мной так разговаривают, барышня.

Теперь растеряна она.

– Как разговаривают? Я ничего плохого не сказала.

– Плохо называть человека рогголюбом!

– Но я… я не сказала этого! – Но ведь косвенно так и сказала. Если Джиджа тоскует по маме и Уке, это значит, что он их любит, а значит – он рогголюб. Но. Я рогга . Она понимает, что лучше этого не говорить. Но ей хочется. Джиджа открывает рот, чтобы ответить, затем вроде как спохватывается. Отводит взгляд, облокачивается на стол и сплетает пальцы, как часто делал, когда пытался справиться со своей вспыльчивостью.

– Рогги , – говорит он, словно отплевывается от грязи, – лгут, милая. Они угрожают, манипулируют, используют. Они зло, Нэссун, как сам Отец Земля. Ты не такая.

Это тоже ложь. Все, что делала Нэссун, было лишь ради выживания, включая ложь и убийство. Она делала такое и ради его выживания тоже. Ей ненавистно то, что ей приходилось идти на это, и она разгневана тем, что он, похоже, так этого и не понял. Она делает это и сейчас, а он не видит.

Так за что мне его любить ? Нэссун ловит себя на этой мысли, глядя на отца.

Вслух она говорит:

– За что ты так нас ненавидишь, папа?

Джиджа кривится, возможно, из-за этого небрежного « нас ».

– Я не ненавижу тебя.

– Но маму ты ненавидишь. Наверное, ты ненавидел и У…

– Нет! – Джиджа отталкивается от стола и встает. Нэссун невольно вздрагивает, но он отворачивается и начинает расхаживать короткими злыми кругами по комнате. – Я просто… я знаю, на что они способны, милая. Тебе не понять. Мне надо было защитить тебя.

Во внезапном порыве понимания, мощном, как магия, Нэссун осознает, что Джиджа не помнит, как стоял над трупом Уке, как вздымались его грудь и плечи, как сквозь зубы он спрашивал – ты тоже ? Теперь он верит, что никогда ей не угрожал. Никогда не вышвыривал ее из фургона, и она не катилась по склону холма по щепкам и камням. Что-то переписало историю его детей-орогенов в голове Джиджи – ту, которая высечена в камне в памяти Нэссун. Возможно, то же, что изобразило Нэссун его дочерью , а не роггой , словно одно можно оторвать от другого.

– Я узнал о них, когда был маленьким. Младше тебя. – Джиджа больше не смотрит на нее, жестикулируя на ходу. – Двоюродный брат Макенбы. – Нэссун моргает. Она помнит госпожу Макенбу, тихую старушку, которая всегда пахла чаем. Лерна, городской доктор, был ее сыном. У госпожи Макенбы был в городе двоюродный брат? Затем Нэссун понимает. – Я однажды нашел его за силосной ямой. Он там сидел на корточках и весь дрожал. Я подумал, что он болен. – Джиджа качает головой все время, продолжая расхаживать. – Со мной был еще один мальчик. Мы всегда играли вместе, втроем. Кирл пошел встряхнуть Литиска, а Литиск просто… – Джиджа резко останавливается. Обнажает зубы. Плечи его поднимаются и опадают, как в тот самый день. – Кирл кричал , и Литиск говорил, что он просто не может остановиться, он не знал, как это сделать. Лед сожрал руку Кирла, и она отвалилась. Льдинки крови валялись на земле. Литиск сказал, что ему жаль, он даже заплакал, но продолжал замораживать Кирла. Он не останавливался. Когда я побежал прочь, Кирл тянулся ко мне, и единственное, что осталось не замороженным, были его голова, грудь и та самая рука. Но было слишком поздно. Я это знал. Было поздно еще до того, как я бросился бежать за помощью.

Нэссун не утешает то, что теперь она знает причину – особую причину – того, что сделал ее отец. Все, что она может думать, что Уке никогда так не терял контроль – мама бы не позволила . Это правда. Мама была способна сэссить и гасить орогению Нэссун порой через весь город. Значит, Уке не сделал ничего такого, чтобы спровоцировать Джиджу. Джиджа убил собственного сына за то, что сделал совершенно другой человек задолго до рождения сына. Это, более чем все остальное, помогает ей в конечном счете понять причину ненависти отца.

Потому Нэссун готова, когда отец внезапно смотрит на нее искоса и с подозрением.

– Почему ты до сих пор не исцелилась?

Оправдания нет. Но она пытается. Поскольку некогда этот человек представлял собой весь ее мир.

– Вскоре смогу. Я научилась делать многое при помощи серебра и как извлекать всякое из людей. Я не знаю, как работает орогения или откуда она берется, но если что-то можно изъять, то…

– Ни одна из этих тварей в том лагере не исцелилась. Я спрашивал. – Шаги Джиджи заметно ускоряются. – Они уходят наверх и лучше не становятся. Они живут там с этими Стражами, с каждым днем их все больше, и ни один не исцелился! Это ложь?

– Это не ложь. Если я стану достаточно умелой, я смогу это сделать. – Она понимает это инстинктивно. При достаточно тонком контроле и при помощи сапфирового обелиска она сможет сделать практически все. – Но…

– Почему ты еще недостаточно умелая? Мы тут почти год!

Потому что это трудно , хочет сказать она, но понимает, что он не хочет этого слышать. Он не хочет понять, что единственный путь использовать орогению и магию для преобразования чего бы то ни было – стать экспертом в орогении и магии. Она не отвечает, потому что это бессмысленно. Она не может сказать ничего, что он захотел бы услышать. Нечестно, что он называет орогенов лгунами и требует от нее лжи.

Он останавливается и набрасывается на нее, внезапно проникшись подозрениями от ее молчания.

– Ты ведь не пытаешься стать лучше, верно? Скажи правду, Нэссун?

Она так ржавски устала.

– Я пытаюсь стать лучше, папа, – отвечает наконец Нэссун. – Я пытаюсь стать лучшим орогеном.

Джиджа отшатывается, как от удара.

– Я не для этого позволил тебе жить там!

Да ничего он не позволял – его Шаффа заставил. Он теперь даже себе самому лжет. Но именно та ложь, которую он говорит ей – как всю жизнь, внезапно осознает Нэссун, – разбивает ей сердце. Он говорил, что любит ее, в конце концов, но это очевидная неправда. Он не может любить орогена, а она ороген. Он не может быть отцом орогена, потому постоянно требует, чтобы она стала не тем, что она есть.

А она устала. Устала, и с нее довольно.

– Мне нравится быть орогеном, папа, – говорит она. Его глаза расширяются. Она говорит ужасную вещь. Ужасно, что она любит себя. – Мне нравится заставлять предметы двигаться, делать серебро и падать в обелиски. Мне не нравится…

Она готова сказать, что она ненавидит то, что сделала с Эйтцем, и в особенности ей ненавистно, как другие теперь с ней обращаются, узнав, на что она способна, но не успевает. Джиджа делает к ней два шага и так быстро бьет ее наотмашь, что она не успевает увидеть его руки прежде, чем та сметает ее со стула.