Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

– Больше ни единого ребенка, – шепчешь ты, и все твои товарищи с изумлением и растерянностью смотрят на тебя. Затем они перестают смотреть на тебя, поскольку женщина, готовая начать избиение, внезапно вскрикивает, и дети начинают вопить еще громче. Даже Пенти теперь орет, поскольку женщина над ней превращается в блестящий разноцветный камень. – Больше ни одного ребенка! – Ты сэссишь всех, кто рядом с тобой, – других членов совета, орущую пьянчужку, Пенти и ее девчонок, Хьярку и остальных, всех их. Всех в Кастриме. Они тянут нити твоих нервов, дергают и рвут, и они Джиджа . Ты фокусируешься на пьяной женщине, и почти инстинктивно побуждение душить, движение и жизнь уходят из нее и сменяются побочным продуктом магических реакций, этим материалом, который выглядит как камень. Материалом, убивающим Алебастра, отца твоего мертвого ребенка, БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО РЖАВОГО РЕБЕНКА. Сколько столетий мир убивал детей-рогг, чтобы все остальные дети спали спокойно?

Все они – Джиджа , весь этот проклятый мир – Шаффа, Кастрима – это Тиримо, это Эпицентр. БОЛЬШЕ НИ ЕДИНОГО РЕБЕНКА, и ты вращаешься вместе с обелиском, направляя его силу, чтобы начать убивать всех, кто в пределах и за пределами твоего зрения. Но что-то рвет твою связь с обелиском. Внезапно тебе приходится сражаться за силу, которую он так охотно отдавал тебе прежде. Ты, не думая, скалишься, рычишь, не слыша себя, воешь, не слыша себя, стискиваешь кулаки и кричишь в своем разуме – НЕТ, Я НЕ ДАМ ЕМУ СНОВА ЭТО СДЕЛАТЬ, и видишь Шаффу, думая о Джидже.

Но сэссишь ты Алебастра.

Ощущаешь его в пылающих белых щупальцах, ударивших по твоей связи с обелиском. Это сила Алебастра столкнулась с твоей и… не победила. Он не затыкает тебя так, как, ты знаешь, он может. Или думала, что может. Он ослабел? Нет. Просто ты стала сильнее, чем прежде.

И внезапно значение этого хлещет сквозь бессознательный поток твоих воспоминаний и ужасов, в которых ты тонешь, возвращая тебя в ледяную, страшную реальность. Ты убила женщину магией. Ты была готова выжечь Кастриму магией. Ты сражалась с Алебастром магией – а Алебастр не может выдержать больше магии.

– О, Земля бесчувственный, – шепчешь ты. Ты тут же перестаешь сражаться. Алебастр разрушает твою связь с обелиском; он все еще более точен, чем ты. Но ты чувствуешь его слабость. Его угасающую силу.

Сначала ты даже не понимаешь, что бежишь. Да это и не назовешь бегством, поскольку магическое состязание и резкий разрыв связи с обелиском настолько выбивают тебя из колеи и ослабляют, что ты шатаешься от поручней к веревкам, как пьяная. Кто-то кричит тебе в ухо. Кто-то хватает тебя за плечо, и ты с рыком стряхиваешь чужую руку. Каким-то образом ты спускаешься вниз и не убиваешься насмерть. Ты не видишь, поскольку рыдаешь в голос, бормоча – нет, нет, нет. Ты понимаешь, что сделала, хотя отрицаешь это словами, телом и душой.

Затем ты в лазарете.

Ты в лазарете, смотришь на нелепо маленькую, но прекрасно сделанную каменную скульптуру. На сей раз ни цвета, ни полировки, просто тусклый коричневый песчаник. Она почти абстрактна – Человек в последний момент своей жизни. Иссечение духа. Никто. Обретенный и утраченный .

Или, возможно, тебе следует просто называть его Алебастром.

Пять тридцать утра.

В семь приходит Лерна, туда, где ты лежишь, свернувшись, на полу перед статуей Алебастра. Ты едва слышишь, как он садится рядом, и думаешь – зачем он пришел. Он понимает. Он должен был прийти прежде, чем ты снова сорвешься и убьешь и его.

– Юкка уговорила общину не убивать тебя, – говорит он. – Я рассказал им о твоем сыне. Все, э, согласились, что Вайнин могла-таки убить Пенти. Твоя чрезмерная реакция была… понятна. – Он замолкает. – Хорошо, что Юкка до того убила Каттера. Теперь они больше доверяют ей. Они знают, что она заступилась за тебя не только потому, что… – Он вздыхает, пожимает плечами. – Что сама такая.

Да. Так тебя учили в Эпицентре – все рогги одно и то же. Преступление одного – преступление всех.

– Никто ее не убьет. – Это Хоа. Конечно, он теперь здесь, охраняет свое имущество.

Лерна при этом нервно ерзает. Но затем слышится еще один голос:

– Никто ее не убьет. – И ты вздрагиваешь, потому что это Сурьма.

Ты медленно встаешь. Она сидит в той же позе – она все время была здесь, – и каменный комок, который был Алебастром, лежит на ее груди, как при жизни. Она уже смотрит на тебя.

– Ты не можешь забрать его, – говоришь ты. Рычишь. – Или меня.

– Я не хочу тебя, – отвечает Сурьма. – Ты убила его.

Ох, блин. Ты пытаешься сдерживать жалкую ярость, использовать ее для фокуса и обрести силу отринуть ее, но ярость перетекает в стыд. Да и дотянуться ты можешь только до этого проклятого обелиска – длинного ножа Алебастра. Шпинели. Он отбрасывает твою шаткую хватку почти сразу же, словно плюет тебе в лицо. Ты ведь достойна презрения, не так ли? Эти камнееды, эти люди, эти орогены, даже эти гребаные обелиски – все это знают. Ты ничто. Нет – ты смерть. И ты убила еще одного, кого любила.

И ты стоишь тут на четвереньках, обездоленная, отвергнутая, и тебе так больно, как будто в тебе тикает часовой механизм боли. Может, строители обелисков могли изобрести способ справляться с такой болью, но они все давно мертвы.

Какой-то звук отвлекает тебя от скорби. Сурьма теперь стоит. Она впечатляет – с распрямленными ногами, неумолимая. Она смотрит на тебя сверху вниз. В ее руках коричневый комок останков Алебастра. С этого ракурса он вообще не похож на человека. Официально он им и не был.

– Нет, – говоришь ты. На сей раз это не непокорство, это мольба. Не забирай его . Но именно этого он у тебя и просил. Этого он и хотел – чтобы его отдали Сурьме, а не Отцу Земле, который столько отнял у него. Вот такой выбор – Земля или камнеедка. Тебя в списке нет.

– Он оставил тебе послание, – говорит она. Ее ровный голос не меняется, и все же. Что-то такое. Жалость? – «Оникс – ключ. Сначала сеть, затем Врата. Не проржавь все, Иссун. Мы с Инноном не просто так любили тебя».

– Что? – спрашиваешь ты, затем она мерцает, становится прозрачной. Впервые тебе приходит в голову, что передвижение камнеедов сквозь камень и переход обелисков из состояния реальности в нереальность – это одно и то же. Это бесполезное наблюдение. Сурьма исчезает в ненавидящей тебя Земле. Вместе с Алебастром.

Ты сидишь там, где она оставила тебя, где он оставил тебя. В голове нет никаких мыслей. Но когда чья-то рука касается твоего плеча, и чей-то голос называет тебя по имени, и появляется связь – не с обелиском, ты поворачиваешься навстречу. Ты не можешь не сделать этого. Тебе нужно что-то, и если это не семья и не смерть, то это должно быть нечто иное. Потому ты поворачиваешься и хватаешься, и вот он – Лерна, у него теплое мягкое плечо, и он нужен тебе. Но только сейчас, пожалуйста. Только один раз тебе нужно почувствовать себя человеком, не думать об официальных определениях, и, может быть, когда тебя обнимают человеческие руки и человеческий голос шепчет тебе на ухо – прости, прости Иссун, – может, ты и чувствуешь себя человеком. Может быть, ты и есть человек, хотя бы на короткое время.