Гарри Гаррисон - Молот и Крест [litres]

– Мы больше не можем ждать, – сказал Торвин. – Нам придется разобраться с этим делом, и немедленно.

– Войско предалось раздорам, – возразил Гейрульф, служитель Тира. – Если люди увидят, что и ты уезжаешь, они вообще упадут духом.

Торвин раздраженно отмахнулся. Вокруг него тянулись веревки со священными рябиновыми гроздьями, копье Одина высилось возле костра Локи. В ритуальном круге, как встарь, уселись только жрецы Пути, не допустив к себе мирян. Они собрались обсудить вещи, не предназначенные для чужих ушей.

– Мы только и делали, что оправдывались, – изрек Торвин. – У нас вечно находилось что-то важное, о чем полагалось подумать вместо самого главного дела. Нам следовало давно разрешить эту загадку – как только мы предположили, что юный Шеф мог и впрямь оказаться тем, кем назвался: идущим с севера. Мы справились у его товарища, спросили ярла Сигварда, который считал себя его отцом. И, не найдя ответа, занялись другими вещами. Но теперь мы обязаны узнать наверняка. Я говорил, что время еще есть, когда он отказался от амулета. Мы решили, что юноша еще зелен, когда он покинул войско и отправился за своей женщиной. Что будет дальше? Нам нужно знать. Дитя ли он Одина? И если да, то кем приходится нам? Одином Прародителем, Отцом Богов и Людей? Или Злодеем Одином, Богом Повешенных, Предателем Воинов, который призывает героев лишь ради собственных целей? Ведь недаром в нашем войске нет служителя Одина, мало таких и вообще среди идущих Путем. Если он таков, то мы должны убедиться. Может, он кто-то другой? На свете есть много богов, помимо Прародителя.

Торвин многозначительно покосился на пламя, потрескивавшее слева:

– Итак, позвольте мне сделать то, что надлежало сделать давно. Навестить его мать. Мы знаем ее деревню. До нее меньше двадцати миль. Коль удастся застать там женщину, я расспрошу ее – и если услышу не то, что надеюсь услышать, нам придется избавиться от Шефа, пока нас не постигли худшие беды. Вспомните предостережение Виглейка!

После слов Торвина наступила долгая тишина. Ее нарушил Фарман, служитель Фрейра:

– Торвин, я помню предостережение Виглейка. И я тоже боюсь предательства Одина. Но все-таки прошу учесть, что Один и его последователи могут так себя вести неспроста. Что, если они сдерживают более темные силы? – Он тоже задумчиво посмотрел на костер Локи. – Как ты знаешь, я встретил твоего бывшего подмастерья в Иномирье, где он заменял кузнеца Вёлунда. Но видел я там и другое. И можешь не сомневаться, что неподалеку отсюда находится кое-кто намного хуже твоего ученика: это отродье Фенрира, внук Локи. Побывав в Иномирье, ты уже никогда бы не спутал Одина с Локи, не принял бы их за одно лицо.

– Очень хорошо, – отозвался Торвин. – Но я прошу тебя, Фарман, подумать вот о чем. Допустим, что в нашем мире идет война между богами и гигантами, между Одином и Локи. Не слишком ли часто мы видим, что, пока она длится, одна сторона становится похожа на другую?

Собравшиеся медленно кивнули, и под конец согласился даже Гейрульф, а с ним и Фарман.

– Решено, – молвил Фарман. – Отправляйся в Эмнет. Разыщи мать мальчика и спроси, чей он сын.

Впервые за все это время заговорил целитель Ингульф, служитель Идун:

– Сделай доброе дело, Торвин, авось хуже не будет. Возьми с собой английскую девушку, Годиву. Она по-своему уже поняла то, что поняли мы: Шеф спас ее не ради любви; ему понадобилась приманка. Такое никому не понравится.

Сквозь острые спазмы, сменившиеся парализующей слабостью, Шеф смутно понял, что его военачальники затеяли свару. В какой-то момент Альфред пригрозил Бранду мечом – пустая бравада, которую тот отмел, как волкодав отмахивается от щенка. Шеф смутно помнил, как Торвин пылко просил о чем-то, о каком-то спасении или поездке. Но большую часть дня он сознавал лишь то, что его поднимают, пытаются напоить, удерживают при очередном приступе рвоты; иногда это были руки Ингульфа, иногда – Годивы. Хунд не пришел. Самым краем разума Шеф смекнул, что друг опасался за свою лекарскую отстраненность, которая могла пострадать при виде того, что он натворил. Теперь же, когда стемнело, Шеф ощутил себя выздоровевшим, уставшим и готовым заснуть, чтобы по пробуждении действовать.

Но сначала сон. Тот оказался с тошнотворным привкусом Хундова зелья, отдававшего мертвечиной и плесенью.

Он находился в теснине и медленно карабкался в гору, видя всего на несколько футов при бледном свете вечернего неба, которое маячило в далекой вышине: серый лоскут в обрамлении рваного контура ущелья. Он продвигался с мучительной осторожностью: нельзя ни споткнуться, ни сдвинуть камень, иначе что-то случится. Что-то такое, с чем не справится ни один человек.

В руке у него был меч, едва блестевший в свете звезд. С мечом было что-то неладно: тот обладал собственной волей и полнился свирепым нетерпением. Меч уже погубил своего творца и хозяина и был бы не прочь повторить, хотя хозяином стал теперь он. Меч вздрагивал в руке и временами позвякивал, как будто ударялся о камень. Казалось, впрочем, что клинок осознавал необходимость таиться. Звук получался слышным только обладателю оружия. Его перекрывал даже шум воды на дне ущелья. Меч рвался убивать и был готов вести себя тихо, пока не выпадет случай.

Ввергнувшись в сон, Шеф, как бывало с ним часто, вполне осознавал, кем является теперь. На сей раз он был неимоверно широк в плечах и бедрах, а запястья оказались такими толстыми, что вздулись по кромкам золотых браслетов. Их тяжесть оттянула бы руки человеку поменьше; он же их просто не замечал.

Тот человек, которым он был, обмирал от страха. Он задыхался, но не потому, что взбирался наверх, а от ужаса. В желудке растеклась ледяная пустота. Шеф знал, что это особенно напугало его, ибо прежде сей человек не ведал такого чувства. Он даже не понимал своих ощущений и не находил для них слов. Ощущения докучали ему, но не мешали, ибо этот человек не видел возможности бросить дело, за которое взялся. Он никогда не поступал так раньше и не поступит до своего смертного часа. И вот он карабкается близ горного потока, старательно удерживая обнаженный меч и намереваясь добраться до намеченного места, чтобы осуществить задуманное, хотя его сердце сжимается при мысли о том, с чем предстоит встретиться лицом к лицу.

Или не лицом к лицу. Даже этот человек, Сигурд Сигмундссон, чье имя переживет его и сохранится до конца света, знал, что не вынесет вида того, на что он поднимет меч.

Он достиг участка, где стена ущелья обратилась в каменную осыпь, будто некий металлический великан развалил ее и сделал спуск к воде. Ему неожиданно преградило путь невыносимое зловоние, само подобное прочной стене. Воняло мертвечиной – полем боя, которое две недели жарилось под летним солнцем, – а еще сажей, пеплом с какой-то добавочной примесью, раздражавшей ноздри, как будто сам запах угрожал воспламениться, если бы высекли искру.