Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

– Здесь… – сказал Сорвил, хватая мешочек. – Возьмите это в качестве подарка.

«Ты сумасшедший», – прошептал голос в каком-то дальнем уголке его души.

– Я бы предпочла, чтобы ты оставил его себе, – ответила ведьма, нахмурившись почти так же, как ее брат. – Я не уверена, что ты мне нравишься, Лошадиный Король.

Сорвил медленно кивнул, словно извиняясь.

– Тогда я посватаюсь к вам… – сказал он, поворачиваясь, чтобы выйти обратно в прохладную истиульскую ночь.

Он почти надеялся, что она позовет его обратно, но не удивился, когда она этого не сделала, и пересек затуманенное благовониями пространство «зернохранилища». Его мысли кружились в том странном безымянном направлении, которое мешает сосредоточиться. Он шел так, как мог бы идти человек, только что рискнувший своей свободой: проворной походкой человека, готовящегося бежать.

Анасуримбор Серва… Она была одной из немногих, среди величайших, кто практиковал тайные искусства, если верить слухам.

«То, что дает мать…»

И он держал хору – скрытую – на расстоянии вытянутой руки от ее объятий.

«Ты должен взять».

Следующие недели не то чтобы прошли как сон, но позже казались такими в ретроспективе.

Несмотря на прекрасные слова Анасуримбора Кайютаса на следующий день после битвы с Ордой, он ни разу не посоветовался с Сорвилом, когда речь зашла о шранках, не говоря уже о множестве тривиальных вопросов, с которыми сталкивалось любое большое войско на марше. Сорвил и Цоронга проводили основную часть времени, слоняясь по периметру свиты принца Империи, ожидая, когда их призовут присоединиться к какому-нибудь продолжающемуся спору.

Им была оказана честь быть военными советниками, но на самом деле они были не более чем посыльными – гонцами. Это угнетало Цоронга сильнее, чем Сорвила, который, в конце концов, стал бы гонцом для своего отца, если бы не события последних месяцев. Наследный принц иногда проводил целые часы, проклиная судьбу, пока они ужинали вместе: двор Зеума, как вскоре понял Сорвил, был своего рода ареной, местом, где знать была склонна подсчитывать все случаи проявления неуважения и взращивать обиды и где политиканство, через предоставление привилегий, было превращено в смертоносное искусство.

Все чаще и чаще Сорвил видел частицы своего прежнего «я» в принце Зеума – проблески сироты Сорвила, скорбящего Сорвила. Когда Сорвил повернул назад, чтобы спасти Эскелеса, Цоронга узнал ужасающую правду о себе самом, так как стал спасаться бегством. А еще он потерял всю свою свиту – свою опору, как зеумцы называли своих приближенных, – а также своего любимого Оботегву. Несмотря на простоту своих манер, наследный принц никогда не испытывал нужды. И вот теперь он застрял, как и Сорвил, в войске своего врага и был обременен вопросами о своей собственной ценности и чести.

Они с Сорвилом не столько говорили об этом, сколько обменивались понимающими взглядами и дружескими подначками. Цоронга все еще время от времени спрашивал товарища о богине и вел себя слишком нетерпеливо, чтобы это могло утешить Сорвила. Король Сакарпа просто пожимал плечами и говорил что-то о том, что ждет знаков, или отпускал какую-нибудь несмешную шутку о том, что Цоронга обращается с прошением к своим мертвым родственникам. Цена, которую Цоронга заплатил за дружбу и самоуважение, казалось, превратила осторожную надежду этого человека в своего рода настоятельную потребность. Если раньше он боялся за судьбу своего друга, то теперь, похоже, хотел, чтобы Сорвил стал орудием богини, и даже нуждался в этом. Каждый день, казалось, добавлял крупицу злобы к той ненависти, которую он медленно копил в своей душе. Он даже начал проделывать рискованные вещи в присутствии Кайютаса, когда тот был слишком рассеян – наглые взгляды, ехидные замечания. Эти мелочи, казалось, ободряли его настолько же сильно, насколько тревожили Сорвила.

– Молись ей! – начал настаивать Цоронга. – Лепи ее лица из земли!

Сорвил мог только смотреть на него с ужасом и настаивать на том, что он тщетно старается это делать. Его все время беспокоило, какие следы его собственных намерений может увидеть на лице его друга Анасуримбор.

Он должен был быть осторожен, чрезвычайно осторожен. Он прекрасно знал силу и хитрость аспект-императора, из-за которого он потерял своего отца, свой город и свое достоинство. Он знал это гораздо лучше, чем Цоронга.

Вот почему, когда он, наконец, набрался смелости спросить своего друга о нариндарах, о тех, кого боги избрали убивать, он сделал это под видом преходящей скуки.

– Это самые страшные убийцы в мире, – рассказал ему наследный принц. – Люди, для которых убийство – это молитва. Они есть практически во всех культах, и они говорят, что у Айокли нет настоящих поклонников, кроме нариндаров…

– Но какая польза богам от убийц, если от них требуется только приносить людям несчастья?

Цоронга нахмурился, словно вспоминая что-то неопределенное, и пожал плечами.

– Почему боги требуют жертвоприношений? Жизнь отнимать легко. Но души – души должны быть отданы добровольно.

Так Сорвил начал думать о себе, как о разновидности божественных воров.

«То, что Мать дает… ты должен взять».

Проблема заключалась в том, что с течением дней он не чувствовал уже ничего исходящего от этого божества. Ему было больно, он чувствовал голод. Он чесал свой зад и душил своего «младшего брата». Он испражнялся, сидя на корточках, как и все остальные, и задерживал дыхание, чтобы не дышать вонью отхожих мест. И он постоянно сомневался…

Прежде всего потому, что то божество, которое он видел, принадлежало Анасуримбору. Как и прежде, Кайютас оставался для него камнем преткновения, но если раньше Сорвил лишь смотрел вслед его коню и флагу с Кругораспятием поверх множества далеких колонн, то теперь он мог наблюдать за ним с расстояния в несколько пядей. Кайютас был, как вскоре понял Сорвил, непревзойденным командиром, управлявшим действиями бесчисленных тысяч людей с помощью одних лишь слов и жестов. К нему поступали запросы и оценки, и он рассылал ответы и выговоры. Он тщательно изучал неудачи и рассматривал альтернативы, он безжалостно эксплуатировал успехи. Но конечно, ни одна из этих вещей не несла на себе печать божественности, ни сама по себе, ни вместе с другими. Нет, именно легкость, с которой принц Империи координировал всеобщие действия, стала казаться чудом. Невозмутимость, спокойствие и безжалостная эффективность человека в процессе принятия тысячи смертных решений. В конце концов, Сорвил решил, что это не совсем человек…

Это был дунианин.

А еще было чудо Великой Ордалии и ее безжалостного продвижения на север. Какие бы препятствия ни возникали на Истиульских равнинах, серьезные или ничтожные, его взгляд неизменно блуждал по армии Среднего Севера, по оползням бредущих колонн, за которыми тянулись высокие, как горы, завесы пыли. И если раньше эта картина казалась чем-то славным, то теперь она в буквальном смысле гудела легендарной мощью, окутанная безумными воспоминаниями о пережитом и мрачными предчувствиями грядущих испытаний.