Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

– И это тоже… вот почему Акхеймион говорит правду?

Просто задав этот вопрос, Нерсей почувствовал тошноту в животе. Как бы ни беспокоила Пройаса тема его старого наставника и ереси этого человека, тот факт, что Келлхус знал о неуправляемых мыслях мага, беспокоил его еще больше. Нерсей не столько похоронил Друзаса Акхеймиона, сколько повернулся к нему спиной – так люди обычно поступают с вещами слишком едкими, чтобы честно их изучать. Он вырос в критической тени колдуна, цепляясь за свои убеждения в тумане назойливых вопросов. Он не мог думать о нем, не испытывая некоторого трепета духовной неуверенности, не слыша его теплого и дружелюбного голоса, говорящего: «Да, Пройша, но откуда ты знаешь?»

И вот теперь, через двадцать лет после того, как Акхеймион прославился своим осуждением и последующим изгнанием, Келлхус необъяснимым образом поднял призрак этого человека и его вопросов. Почему?

Пройас был там. Он стиснул зубы от стыда, щурился сквозь слезы горя, глядя, как дородный колдун осуждает первого истинного пророка за тысячу лет! Осуждает святого аспект-императора как лживого…

Только для того, чтобы теперь, на самом пороге Апокалипсиса, ему сказали, что он говорил правду?

– Да, – ответил Келлхус, наблюдая за ним с пугающей сосредоточенностью.

– Так даже сейчас, здесь вы… манипулируете мной?

Экзальт-генерал едва мог поверить, что задал этот вопрос.

– У меня нет другого способа быть с тобой, – ответил аспект-император. – Я вижу то, чего не видишь ты. Истоки твоих мыслей и страстей. Конечную точку твоего страха и амбиций. Ты сам понимаешь лишь фрагмент Нерсея Пройаса, которого я вижу целиком. С каждым словом я обращаюсь к тебе так, как ты не можешь слышать.

Это была какая-то проверка – должна была быть проверка… Келлхус прощупывал его, готовя к какому-то испытанию.

– Но…

Аспект-император одним глотком осушил свою чашу.

– Как это может быть, когда ты чувствуешь себя свободным, можешь говорить, думать, как тебе угодно?

– Да! Я никогда не чувствую себя так свободно, как сейчас, когда я с вами! Во всем мире, куда бы я ни пошел, Келлхус, я чувствую зависть и осуждение других людей. С вами, я знаю, у меня нет причин для настороженности или беспокойства. С вами я сам себе судья!

– Но это всего лишь человек, которого ты знаешь, малый Пройас. Человек, которого я знаю, великого Пройаса, я держу в железных оковах. Я – дунианин, мой друг, именно так, как утверждал Акхеймион. Просто стоять в моем присутствии – значит быть порабощенным.

Возможно, это и было золотое зерно истины… в этом был весь смысл этих сеансов мысленного воздействия. Чтобы понять, как мало он сам для себя значил…

Не бывает откровения без ужаса и переворачивания всего с ног на голову.

– Но я ваш добровольный раб. Я выбираю жизнь в рабстве!

Нерсей не чувствовал никакого стыда, говоря это. С самого детства он понимал, что такое восторг и покорность. Быть рабом истины – значит быть господином над людьми.

Аспект-император откинулся назад в сияние своего неземного ореола. Как всегда, мерцающий свет очага отбрасывал дымные отблески рока на холщовые стены позади него. Пройасу показалось, что он видит в этих бликах бегущих детей…

– Выбор, – с улыбкой ответил его Господин-и-Бог. – Добровольный…

– Ваши кандалы отлиты из этого самого железа.

Сорвил и Цоронга сидели, как самые простые люди, в пыли у входа в палатку, которую они теперь делили, грызя свою порцию амикута. Исчез показной яркий павильон принца. Исчезли ритуальные парики. Исчезли роскошные подушки и витиеватые украшения. Исчезли рабы, которые несли всю эту бессмысленную роскошь.

Необходимость, как писал знаменитый Протас, превращает недостаток в драгоценности, а бедность – в золото. Для людей Ордалии богатство теперь измерялось отсутствием бремени.

Они сидели бок о бок, глядя с каким-то оцепенелым недоверием на человеческую фигуру, которая, шатаясь, приближалась к ним сквозь пелену пыли высотой по колено. Они сразу же узнали его, хотя поначалу им так не показалось – в первый момент сердце отрицает то, чего не может вынести. Руки и ноги идущего к ним человека были похожи на черные веревки. Волосы у него были белыми, как небо. Он сильно шатался при каждом шаге, его походка говорила о бесконечных милях, о тысячах и даже больше шагов. Только его взгляд оставался неподвижным, как будто все, что от него осталось, было сосредоточено в его зрении. За все время, пока он шел к палатке, он ни разу не моргнул.

А потом он, покачиваясь, встал перед ними.

– Ты должен был умереть, – сказал Цоронга, глядя вверх со странным ужасом, и его голос дрогнул – в нем боролись страх и благодарность.

– Мне так сказали… – хрипло произнес Оботегва, и его улыбка превратилась в безгубую гримасу. – Моя смерть… это твой долг…

Сорвил хотел было уйти, но наследный принц крикнул ему, чтобы он остался.

– Я тебя умоляю… – сказал он. – Пожалуйста.

И поэтому Сорвил помог старику забраться в палатку, шокированный и даже испытывающий тошноту от его легчайшего веса. Он смотрел, как его друг пережевывает пищу, а затем предлагает старому рабу получившуюся пасту, смотрел, как Цоронга поднял ноги Оботегвы, чтобы тот мог вымыть их, но вместо этого сам вымыл их ему – вымыл только голени из-за язв, которые разъедали его пятки и пальцы ног. Он слушал, как тот что-то шепчет больному слуге теплым, звучным голосом на их родном языке. Он не понимал ничего из этого, и все же ему было понятно все, потому что звуки любви, благодарности и раскаяния превосходят все языки, даже те, что звучат в разных концах света.

Сорвил смотрел, как Оботегва сморгнул две слезинки, словно это было все, что осталось, и каким-то образом просто знал: этот человек прожил так долго только для того, чтобы получить разрешение умереть. Дрожащими негнущимися пальцами облигат сунул руку под тунику и вытащил маленький золотой цилиндр, который Цоронга сжал с торжественным недоверием.

Он видел, как его друг приставил нож к запястьям старика.

Он смотрел, как кровь – масло, питавшее фонарь его жизни, – просачивается в землю, пока не погасло то оплывающее пламя, которое было Оботегвой. Он уставился на безжизненное тело, удивляясь, что оно может казаться таким же сухим, как земля.

Цоронга вскрикнул, словно освободившись от какого-то долготерпеливого обязательства оставаться сильным. Он плакал от гнева, стыда и горя. Сорвил обнял его, чувствуя, как боль пронзает его мощное тело.

Позже, когда ночь окутала своим холодным саваном мир за пределами их шатра, Цоронга рассказал историю о том, как в свое восьмое лето он вдруг без всякой причины, которую можно было бы понять, возжелал получить боевой пояс своего старшего кузена – так сильно, что действительно прокрался в покои кузена и украл его.