Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Из всех Шкуродеров ни на одном не висит более сильного проклятия, чем на Клирике, чьи грехи настолько глубоки, что она едва может взглянуть на него, ее глаза сопротивляются этому. Он – невозможная фигура, вздымающаяся пестрота чудовищ, ангельская красота, омраченная колдовским уродством, запятнанная веками моральной непристойности.

Но капитан, пожалуй, самый страшный из них. Она видит священный блеск двух хор, пылающих белизной сквозь его рваную тунику и между деталями кольчуги – противоречие, усиливающее седой отпечаток его прегрешений. Убийство оставило множество отпечатков на его коже, трещины одних жертв пересекаются трещинами других. Жестокость дымится из его глаз.

Он объявляет, что пора в путь, а затем, по непонятной причине, Око Судии закрывается. Грехи исчезают где-то внутри, как в негорящем дереве. Правильное и неправильное в этом мире снова скрыто.

Ее били много раз. Избиение было просто предпоследним ритуалом в суматохе мелких и подлых церемоний, которые составляли жизнь в борделе. Еще ребенком она узнала, что некоторые мужчины находят блаженство только в ярости, а кульминацию – в унижении. И в детстве она научилась убегать от своего тела, прятаться за широко открытыми глазами. Оставляя последний глоток. Ее тело плакало, стонало и даже кричало, и все же она всегда была там, спрятанная на виду, спокойно ожидающая, когда буря пройдет. У нее оставался один глоток.

Возмущение приходило позже, когда она возвращалась и обнаруживала, что ее тело свернулось калачиком и рыдает.

– Ты хитрая маленькая щель, – сказал ей однажды Аббарсаллас, ее первый владелец. – Остальные боятся таких, как ты. Они боятся тебя, потому что тебя так трудно увидеть… Такие, как ты, все прячутся и прячутся, выжидая удобного случая… возможностей, о которых ты даже не подозреваешь! Забытого ножа. Осколка стекла. Чьего-нибудь горла, обнажившегося в бездумный момент. Я видел это собственными глазами – о да! Ты даже не знаешь, что это происходит. Ты просто бьешь, выплевываешь весь свой яд, и свободный человек умирает. – Он рассмеялся, словно мысленно перебирая подробности какого-то безумного воспоминания. – Вот почему другие держали бы тебя в кандалах или утопили бы в нужнике в назидание остальным. Чтобы избавиться от беспокойства. Но я, о, я вижу в тебе золото, моя маленькая дорогуша. Суровые люди не получают никакого удовольствия, ломая то, что уже сломано. И таких, как ты, можно сломать тысячу раз – еще тысячу раз!

Пять лет спустя его нашли мертвым: его тело застряло в канализационном желобе за посудомойней. Очевидно, Аббарсалласа можно было сломать только один раз.

Анасуримбор Мимара была избита много раз, поэтому холод, который она чувствует, когда идет, оцепенение души, вздрагивающей от своих собственных острых краев, для нее знакомое чувство. Так же как и тот импульс, который тянет ее на первый план вяло глазеющей вокруг артели, поближе к злобному капитану.

– Я все ему расскажу. Он проклянет тебя.

Часть ее даже смеется, говоря такое кому-то уже проклятому – безвозвратно.

Она часто задавалась вопросом, каким он был в молодости. Кажется абсурдным, что он когда-то возлежал в хетеширасе, где ночные вакханалии с обжорством и рвотой были так популярны среди айнонской аристократии, что он вступал в заговор с людьми, слишком толстыми, чтобы ходить, что он скрывал свои лица фарфоровыми масками во время переговоров или красил лицо белым, прежде чем отправиться на войну. Высокий Айнон был страной локонов и благовоний, где люди оценивали друг друга по красноречию и джнанскому остроумию. Где споры о пуговицах могли спровоцировать смертельные поединки.

И вот здесь стоит лорд Косотер, такой же свирепый, как любой из племени Кутнарми, такой же упрямый, как горный кремень. Больше, чем любой другой Шкуродер, он, кажется, воспитан в цикле лишений и невзгод, которые правят жизнью скальпера. Она едва ли могла представить себе мужчину, более не подходящего к той чахоточной пантомиме, которой был Каритусаль. Шелк, похоже, порвался бы от простого прикосновения к его коже.

– Ты сама споришь со своей судьбой, – говорит он, даже не взглянув на нее.

– Как это?

Он поворачивается и окидывает ее взглядом.

– Если то, что ты говоришь, правда, то убить тебя – мой единственный выход.

Возможно, она слишком измучена, чтобы бояться или испытывать отвращение. Но если ее улыбка и удивляет его, то он ничем этого не показывает.

– Ты думаешь, он не увидит в тебе такого предательства? – спрашивает она тоном, который так хорошо знаком ее матери и волшебнику. – Ты думаешь, он не увидит этих самых слов, когда ты станешь перед ним на колени?

– Он это увидит. Но ты не знаешь его так, как знаю я.

– Ты знаешь его лучше?

– Между очагом и полем битвы – пропасть, девочка. Твой отчим и мой пророк – два совершенно разных человека, уверяю тебя.

– Похоже, вы уверены в себе, милорд.

В нем есть какая-то плоскость, аура неподвижности. Когда она говорит с ним вот так, вполголоса, шагая рядом, у нее возникает мучительное ощущение ампутации, души, у которой либо есть ноги только для ненависти и ярости, либо вообще нет ног.

– Мы были в семи днях пути от Аттремпа, – говорит он, избавляя ее от своего пристального взгляда, – и шли к нуманейрийским ортодоксам. Мы были всего лишь жонглерами – гораздо более многочисленная армия была у моих родичей на юге. Но все же он нашел время осмотреть нашу кровавую работу. Длиннобородые дураки только думали, что верят. Мы показали им убежденность – убежденность заудуньян. Но твой отчим, он решил, что нам нужно показать больше, что-то такое, что все блондины в Се Тидонне могли бы обдумать на своих местах. Поэтому мы собрали всех новообращенных, всех тех, кто нашел спасение в очереди на казнь, и выкололи им глаза. Мы назвали их щупальцами – и так их называют до сих пор.

Он не оборачивается, чтобы посмотреть на нее, как она ожидала бы от любого, кого волнует, возымеют ли его слова эффект. Многое из того, что пугает в этом человеке, осознает она, – это нарушение бесчисленных мелких способов, которыми люди предугадывают действия друг друга. Он самый безжалостно прямой человек, которого она когда-либо знала, и все же он постоянно удивляет ее.

– Значит, ты считаешь, что жестокость моего отчима – это то, чего я должна бояться?

Ей даже удается рассмеяться.

Он скользит взглядом по сторонам и вниз, словно проглатывает ее с каким-то сдавленным вниманием – взглядом, который, кажется, бросает все ее существование на весы, как будто взвешивает ее жизнь против половинчатых обещаний.

– Кроме того, – говорит она, выплескивая остатки своего гнева в свой пристальный взгляд, – тебе в самом деле стоит подумать о моей матери. Если она сожгла полгорода, чтобы отомстить за меня, как ты думаешь, что она сделает с тобой?