Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Только Колл дрожит.

Однажды, на третью ночь, Клирик раздевается догола и взбирается на кучу валунов в форме большого пальца. Он кажется всего лишь серой тенью на близком расстоянии, но все они, за исключением Колла, смотрят на него с удивлением. Иногда он так делает, как теперь узнала Мимара, – выкрикивает свои безумные проповеди всему миру.

Они слушают его разглагольствования о проклятиях, о веках потерь и тщетности, о деградации жизни.

– Я судил народы! – рявкает он в туманный мрак. – Кто вы такие, чтобы осуждать меня? Кто вы такие, чтобы делать это?

Они наблюдают, как он обменивается молниями с облаками. Даже насквозь промокшая земля содрогается от грохота его голоса и конкурирующего с ним грома.

Когда Мимара отворачивается, она видит, что старый волшебник пристально смотрит на нее.

Почва теперь более изломана, подлесок более трудолюбив: травы похожи на содранные шкуры, кустарники все еще острые от засухи. И все же кажется, что леса приходят без предупреждения. Земля вздымается ввысь, и из серой дымки выползает извилистая холмистая местность, испещренная ущельями, бурлящими бурыми водами, пологими рощами стройных тополей и кривых елей.

Куниюри, понимает Мимара. Наконец-то они пришли, куда хотели.

Именно усталость от этого осознания, если уж на то пошло, удивляет ее. Будь она той самой женщиной, которая сбежала с Андиаминских Высот, этот момент был бы наполнен глубоким недоверием. Куниюри, древняя родина высоких норсирайцев до их гибели, место, столь глубоко почитаемое безымянными авторами саг. Сколько она прочитала описаний, художественных произведений, хроник местных королей? Сколько свитков было написано просвещенными сынами этой страны? Сколько псалмов говорит об ее утраченной славе?

Все это кажется не более чем мусором перед лицом мучительного страдания Мимары. Мир кажется слишком серым, слишком холодным и сырым для славы.

Но вскоре дождь прекращается, и однообразная серая пелена превращается в облака, скрученные в кулаки тьмы. Вскоре сквозь них пробивается солнце, и они превращаются в пурпурные и золотые сгустки. Земля обнажается, и девушка смотрит на невиданные ранее мили, на неровные холмы, уходящие к горизонту, на горы известняка, поднимающиеся из мантий гравия и земли. Впервые за много дней ее лицо согрелось от желания посмотреть на этот пейзаж.

И снова она думает: «Куниюри…»

В те годы, когда она была рабыней в борделе, это название мало что значило для нее. Оно казалось просто еще одной мертвой вещью, известной всем, кто старше и мудрее, как дедушка, который умер еще до ее рождения. Все изменилось, когда ее мать-императрица сожгла Каритусаль. Несмотря на всю символическую бурю своего бунта, она накинулась на подарки, которыми щедро одаривала ее мать, на одежду, косметику и учителей – прежде всего на учителей. Та, кем она была, превратилась в невежественное ядро, пусть и не желавшее покидать высоты своей души. Мир стал чем-то вроде наркотика. И Куниюри стала своего рода эмблемой, таким же символом ее растущей независимости, как мертвая и священная земля саг.

И вот теперь она здесь, на границе своего собственного становления.

В ту ночь они разбили лагерь на развалинах древнего форта. Они увидели его с вершины соседнего холма: потрепанные фундаменты, мелькающие между деревьями, остатки единственного бастиона, массивные блоки, остановившиеся в своем падении вниз. После перехода через Истиули, после бесконечных миль безлюдных равнин эти руины казались почти ориентиром, обещающим дом.

Дичь водится вокруг в изобилии, и благодаря Ксонгису и его безошибочному прицелу они лакомятся дроздом и оленихой. Имперский следопыт снимает шкуру с оленихи, а затем Клирик готовит ее при помощи какого-то маленького непонятного заклинания. Когда его глаза тускнеют до темного блеска, а кончик пальца начинает сиять так же ярко, как пламя свечи, и Мимара не может не думать о великолепном порошке, квирри, который сделает этот палец черным позже вечером. Клирик медленно проводит подушечкой пальца по ногам, а затем по ребрам оленихи, превращая багровую плоть в шипящее, дымящееся мясо.

Дрозда они варят.

После этого Мимара отходит в сторону, ускользнув от рассеянного внимания капитана, а затем крадется назад широким кругом, ныряя под наклонившиеся камни и проскальзывая среди зарослей подлеска. Внутренний двор, где они собрались, окаймляет своего рода стена – дуга из неотесанного камня, разбитая на зубчатые секции. Капитан поместил волшебника в дальнем конце этой «комнаты», как всегда стараясь держать его отдельно от остальных. Она спешит, хотя и знает, что рискует быть услышанной сверхъестественным слухом Клирика. Для человека, который почти не выказывает беспокойства, лорд Косотер – не кто иной, как привередливый пастух, всегда считающий отбившихся от стада и безжалостно быстро сгоняющий их своим посохом.

Она замедляется, приближаясь к стене позади старого волшебника, следуя скорее за покалыванием его Метки, чем за любым видимым сигналом. Она прокрадывается между сумахом, прижимается к холодному камню, вытягивается на животе и ползет со змеиным терпением, пока не видит, как перед ней поднимается клок волос волшебника.

– Акка… – шепчет она.

Когда она говорит, ее охватывают тепло, необъяснимая уверенность, как будто из всех ее безумных тягот признание – единственное реальное препятствие. Скрытность свойственна каждому бывшему рабу, и она ничем не отличается. Они копят знания не ради реальной силы, которую эти знания дают, а ради вкуса этой силы. Все это время, еще до пленения Акхеймиона, она накапливала факты и подозрения. Все это время она обманывала себя, как обманывают себя все люди, думая, что только она одна обладает наивысшим преимуществом и только она одна командует полем боя.

Все это время она была полной дурой.

Она рассказывает ему все, что узнала о капитане и о его миссии.

– Он знает, что проклят. Мы – его единственная надежда на спасение, во всяком случае, он так считает. Келлхус обещал ему рай. Пока мы ему нужны, мы в безопасности… Как только я узнаю, зачем мы ему понадобились, я обещаю, что найду способ сказать тебе об этом!

Она говорит, что Клирик больше, чем ишрой. Гораздо больше.

– Нил’гиккас! – плачет она еле слышно. – Последний король-нелюдь! Что бы это могло значить?

Она говорит о том ужасе, о котором даже не подозревала. И в ее бормотании есть что-то такое, может быть, отчаяние, что выталкивает ее из колеи, уносит прочь от следов, которые предыдущие недели и месяцы затерлись в ее мыслях. Она вспоминает, кто она такая.

Она рассказывает ему о наполненных благовониями утрах на Андиаминских Высотах, когда она лежала в постели, наблюдая, как стрижи на ее балконе взлетают и приземляются с извивающейся грацией, когда ее дыхание было глубоким и ровным, а глаза трепетали, протестуя против солнца.