Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Для этих людей существовало лишь то, что было у них перед глазами. Лорд Косотер был фанатичным агентом аспект-императора. Друз Акхеймион был его пленником. Они отправились грабить сокровищницы.

Если они попали в колеса какой-то великой махинации, то так тому и быть.

Наступила ночь, и скальперы спорят. Изредка рявкает капитан, и остальные тоже начинают говорить на повышенных тонах. Они сидят кучкой в нескольких шагах от Мимары, неровные тени, нарисованные мелом в звездном свете. Смех Сарла царапает ночную тишину. По какой-то причине суть их вражды ее не касается, хотя она периодически слышит слово «персик», принесенное ветром. Ей надо подумать о своей припрятанной бритве.

Акхеймион лежит связанный рядом с ней, уткнувшись лицом в дерн. Он либо спит, либо слушает.

Клирик сидит рядом, скрестив ноги, его колени скрыты заросшими плесенью лохмотьями. Он уставился на Мимару без всякого смущения. Она все еще чувствует холод его пальца на своем языке.

Она высоко поднимает бурдюк с водой и медленно выливает его себе на голову. Она чувствует, как теплая вода змеится по ее голове. С мокрыми волосами, под пристальным взглядом, устремленным на наблюдающего за происходящим Клирика, она подносит бритву к своей голове.

Она работает быстро, даже бездумно. Она делала это бесчисленное количество раз: обычай шлюх в Каритусале состоял в том, чтобы носить парики. У нее их было уже одиннадцать к тому времени, как люди ее матери явились за ней с мечами и факелами.

Голос Галиана недоверчиво повышается.

– Тропа? – восклицает он. – Это смерте…

Волосы падают ей на колени спутанными лентами. Редкие сухие пряди взлетают на ветру и уплывают ей за спину, где цепляются за траву, как клочья пергамента.

Клирик наблюдает, две белые точки влажно светятся в его черном взгляде.

Она снова льет воду на свою коротко остриженную голову и растирает кожу на ней, пока грязь не превращается в подобие пены. Подняв бритву еще раз, она убирает оставшиеся волосы в никуда. А затем соскребает и брови.

Закончив, она сидит, моргая и глядя на невозмутимого нелюдя, наслаждаясь покалыванием воздуха на обнаженной коже. Проходит несколько ударов сердца – или даже больше. Воздух, кажется, потрескивает от одного его присутствия, таким неподвижным он остается.

Она вползает в омут его немедленного пристального взгляда. Ее кожа покрылась пупырышками, как будто с нее сняли не только волосы, но и одежду.

– Ты меня помнишь? – шепчет она наконец.

– Да.

Она поднимает руку к его лицу, проводит подушечкой пальца по мягкому силуэту его губ. Она просовывает палец между ними и касается горячей слюны. Она осторожно протаскивает палец дальше, между его сросшимися зубами, удивляясь, что их края совсем не острые. Она проникает глубоко, прокладывает путь вниз по центру его языка.

«Сколько тысяч лет прошло? – удивляется она. – Сколько проповедей было прочитано на протяжении веков?»

Она убирает палец, удивляясь блеску нечеловеческой слюны.

– Ты помнишь свою жену?

– Я помню все, что потерял.

Она очень красива. Она знает, что красива, потому что очень похожа на свою мать, Эсменет, которая была самой знаменитой красавицей в Трех Морях. А смертная красота, как она знает, находит свою меру в бессмертии…

– Как же она умерла? – спрашивает девушка.

Единственная слеза падает из правого глаза Клирика и свисает с его челюсти, как стеклянная бусинка.

– Вместе с остальными… Чир’кумир телес пим’ларата…

– Я похожа на нее?

– Возможно… – говорит он, опуская глаза. – Если бы ты плакала или кричала… Если там была кровь.

Она придвигается ближе, вдыхая его запах, и садится так, что ее колени касаются его голеней. Его сумка висит на поясе, частично зацепившись за миниатюрные заросли травы. Ее охватывает головокружение, внезапный ужас, что сумка может опрокинуться, как если бы мешок был младенцем, положенным слишком близко к краю стола. Она сжимает его предплечья.

– Ты дрожишь, – шепчет она, сопротивляясь желанию смотреть на мешочек. – Ты хочешь меня? Хочешь… взять меня?

Он отводит руки и смотрит вниз, на свои ладони. Над ним громоздятся облака, похожие на чернильные обломки под звездами. Сухая молния выжигает равнины бесплодной белизной. Она мельком видит землю, нагроможденную поверх земли, покрытые струпьями скалы, шерстяные просторы.

– Я хочу… – говорит он.

– Да?..

Он поднимает глаза – они кажутся нарисованными и висящими на утяжеленных нитях.

– Я… Я хочу… задушить тебя… чтобы разделить тебя с моими…

У него перехватывает дыхание. Убийство плавает в печали его взгляда. Он говорит, как кто-то, застрявший в чужой душе.

– Я хочу слышать, как ты кричишь, когда я осыпаю тебя оскорблениями… Я хочу видеть, как ты горишь, словно свеча!

И она чувствует мускусную силу его тела, бессилие своих размахивающих рук и когтистых пальцев, если он просто выберет… «Что? – спрашивает ее выброшенная часть. – Что ты делаешь?» Она не совсем уверена в том, что собирается делать, не говоря уже о том, что надеется сделать. Неужели она его соблазняет? Ради Акхеймиона? Ради квирри?

Или она делает это из-за того, что ей пришлось пережить в бурных морях между Сумной и Каритусалем? Так что же это такое? Неужели по прошествии стольких лет она все еще остается ребенком, которым торгуют матросы, плачущим под стоны бревен и людей?

Она мельком видит, как забирается в кольцо рук Клирика, обхватывая его талию своими ногами. У нее перехватывает дыхание при мысли о его древней мужественности, о единении ее цветка и его камня. Ее желудок сжимается при мысли о его тайном уродстве, о том, как это уродство давит на нее, проникает в нее.

– Потому что ты любишь меня? – спрашивает она.

– Я…

Его лицо искажает гримаса, и она мельком видит шранков, воющих в свете колдовского огня. Он поднимает свое лицо к ночному небесному своду, и она видит мир до появления человеческих народов, ночную эпоху, когда нелюди шли войсками из своих великих подземелий и гнали перед собой сынов человеческих.

– Нет! – вопит Клирик. – Нет! Потому что я… Мне нужно вспомнить! Я должен вспомнить!

И каким-то чудом она это видит. Свою цель и намерение.

– И поэтому ты должен предать меня…

– Да! Только разрезать этот шрам! Только так можно… можно…

– И ты должен полюбить, чтобы предать.

Его страсть улетучивается, он падает и остается лежать неподвижно – очень неподвижно. Ясность выглядывает из его глаз, тысячелетняя уверенность. Исчезли растерянная сутулость и вялый вид нерешительности. Он расправляет плечи и руки в античной благородной позе. Он убирает руки за спину и, кажется, сжимает их на пояснице. Эту позу она узнала по Кил-Ауджасу и его бесчисленным гравюрам.