Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Никто даже не позвал его.

Рыцари шрайи вернулись на следующий день и начали убирать трупы.

Затем появились рабы, оттирающие кровь с мраморных полов и стен. Пропитавшиеся кровью ковры сворачивали в рулоны, похожие на стволы деревьев, и утаскивали прочь. Огонь и дым повредили мебель, которую рабы уносили вереницами, как муравьи. По всем залам расставили курильницы, из которых вздымался фиолетово-серый дым: беспорядочная коллекция благовоний, в которую собрали все самое доступное, не задумываясь о том, будут ли запахи сочетаться друг с другом. Вскоре вонь от потрохов – Кельмомас никогда бы не догадался, что дерьмо будет главным запахом битвы, – чуть-чуть отступила, заглушенная курильницами.

Спустя короткое время – чудесным образом – все стало выглядеть так, словно переворота вообще не было. Это начало казаться игрой, игрой беглеца в пустом остове его собственного дома. Все, что ему нужно было сделать, – это закричать, и тогда пришла бы его мать, успокаивающая и смеющаяся…

«Давай просто поиграем», – говорил он тайному голосу.

«Немного позж…»

Нижние, административные части дворца возобновили свои прежние функции. Поначалу Кельмомас пробирался сквозь сияние и грохот этих стен, и все его тело покалывало от страха быть обнаруженным. Но вскоре он осмелел настолько, что бегал по этим коридорам, прислушиваясь к нарастающим и затихающим голосам. Простой отряд рыцарей шрайи был назначен охранять и патрулировать верхние уровни, и мальчик прошел через самую их гущу, наблюдая за ними, слыша их и даже ощущая их запахи. Он видел, как они играли в азартные игры, плевались на большие ковры или сморкались в них. Он видел, как один из них предавался разным извращениям в гардеробной матери. Он молча посмеивался над их глупостью, с ненавистью тыкал пальцем в их изображения. А когда он уходил в более безопасные глубины, то подражал их голосам, после чего смеялся над эхом.

Он все бегал и бегал, прячась в подземелье, украдкой подглядывая сквозь светлые щелочки и ловя разговоры, принесенные сквозняками. И через некоторое время темнота стала казаться ему реальной, а освещенный мир превратился в скопище бессильных призраков. Он ликовал, упивался радостью, которая была тайной и обманом.

Но как бы сильно-сильно-сильно он ни старался, ему удавалось поддерживать веселье лишь до поры до времени. Иногда оно ускользало, капля за каплей, и на него накатывала тоска, отвратительная, как спутанные волосы в гребне. Он то и дело подпрыгивал, чувствуя себя опустошенным, изо всех сил стараясь побороть жжение в глазах и дрожь на губах. Иной раз тоска охватывала его всего целиком, и он обнаруживал, что замер там, где стоял, как выброшенная на берег рыба, пытаясь сжимать руками воздух. Его горло сводило судорогой, а лицо болело.

И он плакал по-настоящему, как маленький мальчик…

Мамочка-а-а-а-а!

Он подслушал достаточно, чтобы понять, что его мать не была схвачена, и было время, когда он бродил по лабиринту в поисках каких-то признаков ее присутствия.

Понимание того, что ее не было нигде во дворце, давалось ему с трудом.

Как же так? Как она могла бросить его? После всей его работы, его тяжкого труда, изолирующего ее от всего, что отвлекает, проникающего в нее, овладевающего ею – заставляющего ее любить…

Как она могла уйти без своего маленького сына?

Иногда по ночам он даже осмеливался залезть к ней в постель. Он дышал, уткнувшись в ее подушки, и его голова кружилась от ее запаха… Мамочка.

Она исчезла… Он не мог думать об этом, не задыхаясь от ужаса, поэтому думал о ней так редко. Он всегда умел привести в порядок свой внутренний мир, отделить в нем одно от другого. Но уже через неделю после переворота малейшей мысли о ней или даже дуновения ее любимых благовоний или духов было достаточно, чтобы отменить эту сортировку, исказить его лицо гримасами и скривить дрожащие губы. Он сворачивался калачиком, обнимая сам себя, представлял ее воркующее тепло и засыпал в рыданиях.

Но он не чувствовал себя одиноким – совсем по-настоящему. Несмотря на то что он был один, прячущийся от всех мальчик, он не был одинок. С ним был Самми – тайный Самармас, – и они играли, как прежде.

«Ты грязный. Твоя кожа и одежда испачканы», – говорил ему тайный голос.

«Я замаскировался», – отвечал Кел.

Они воровали еду, когда чувствовали голод, сбивая этим с толку рабов.

«Дядя знает о нас…» – предупреждал голос.

«Он думает, что я сбежал, что кто-то приютил меня».

И они размышляли о великой игре, которая настигла их, бесконечно обсуждали возможные и реальные ходы.

«Она у дяди… Он лжет, чтобы обмануть отца», – говорил голос.

«Она будет казнена».

И они плакали вместе, два брата, содрогаясь в клетке одного и того же маленького мальчика.

Но они знали, с хитростью не столь отличной от хитрости обычных детей, что тот, кто жаждет власти своего брата, также жаждет и всего, что ему принадлежит. Они знали, что рано или поздно святой дядя поселится в их дворце, считая его своим собственным. Рано или поздно он заснет… И при всей живости его чувств, при всей глубине его силы святой шрайя Тысячи Храмов в конце концов ошибется в своих предположениях и падет под их детским ножом.

Они были такими же дунианами, как и он. И у них было больше времени. Была еда. И секретность.

Им не хватало только мяса.

Дни побега превратились в недели побега. Имхайлас исчезал на несколько дней подряд и возвращался обычно с ужасными новостями, тщательно завернутыми в ложные надежды или, что еще хуже, в отсутствие новостей. Майтанет, Хранитель Империи, продолжал укреплять свое положение, требуя от той или иной особы признания в верности, придумывая все новые доказательства злодеяний императрицы.

Ни слова о Телиопе. Ни слова о Кельмомасе.

А ее дети, как она уже поняла, были действительно всем, что имело значение. Несмотря на мрачное настроение, бесконечные тревожные часы, беспокойство, которое, казалось, постоянно грозило безумием, она нашла передышку в своем вынужденном уединении. Когда дело доходило до титулов, полномочий и привилегий, она чувствовала себя гораздо в большей степени раскрепощенной, чем обделенной. Она уже забыла, каково это – жить жизнью, сосредоточенной только на самых элементарных потребностях и страстях. Она совсем забыла о том, как медленно бьется сердце простоты.

«Пусть императрица умрет, а блудница останется жить», – иногда ловила она себя на этой мысли. Пока ее дети могут жить свободно и безопасно, какое ей дело до облака проклятий, которым была империя?

Только Нари мешала ей открыто признаться в этом чувстве. Девушка продолжала заниматься своим ремеслом, несмотря на Имхайласа и его жестокий запрет, несмотря на настороженные глаза и уши святой императрицы.