Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Может, тебе это и нужно, старик… Нужно, чтобы тебе не верили.

Он уже видел это раньше: люди так долго воспринимали несправедливость, что никогда не могли от нее отказаться, постоянно возвращались к ней в разных обличьях. Мир был полон самопровозглашенных мучеников. Страх подстегивает страх, гласит старая нансурская пословица, а потом и горе, горе.

Возможно, он сошел с ума. Возможно, все – страдания, мили пути, потерянные и отнятые жизни – было всего лишь глупой затеей. Как ни мучительна была эта возможность и как ни сильны были слова скюльвендов, Акхеймион был полностью готов принять свою глупость – в этом отношении он был истинным учеником Айенсиса…

Если бы не его мечты. И совпадение с сокровищницей.

Старый волшебник продолжал молча обдумывать детали сказанного. Портрет, который Мимара обрисовала, был столь же очарователен, сколь и тревожен. Келлхус постоянно отвлекался, постоянно отсутствовал. Его дети обладали смесью человеческих и дунианских качеств – и, по-видимому, были из-за этого полубезумными. Игры громоздились одна на другую, а выше всего были печаль и обида. Эсменет забрала свою сломленную дочь из борделя только для того, чтобы доставить ее на арену, которая была Андиаминскими Высотами – местом, где ни одна душа не могла исцелиться.

В том числе и ее душа, и уж точно душа ее дочери.

Разве это не было своего рода доказательством Келлхуса? Боль следовала за ним, как и смятение, а также война. Каждая жизнь, которая попадала в его цикл, страдала от какой-то потери или деформации. Разве это не было внешним признаком его… его зла?

Возможно. А может, и нет. Страдание всегда было платой за откровение. Чем больше истина, тем сильнее боль. Никто не понимал этого так глубоко, как волшебник.

В любом случае это было доказательством Мимары. Наши слова всегда рисуют два портрета, когда мы описываем наши семьи другим. Посторонние не могут не видеть мелкие обиды и глупости, которые портят наши отношения с близкими. Заявления, которые мы делаем в оборонительной уверенности – что мы были обижены, что мы были теми, кто хотел лучшего, – не могут не падать на скептически настроенный слух, поскольку все и каждый делают одни и те же заявления о добродетели и невинности. Мы всегда больше, чем хотим быть в глазах других, просто потому, что мы слепы к большей части того, чем являемся.

Келлхус научил Друза этому.

Мимара хотела, чтобы он считал ее жертвой, как долго страдавшую и раскаявшуюся, скорее пленницей, чем дочерью, а не кем-то озлобленным и раздражительным, не кем-то, кто часто считал других ответственными за его неспособность чувствовать себя в безопасности, чувствовать что-то не запятнанное вечным уколом стыда…

И за это он любил ее еще больше.

Позже, когда вечерняя мгла окутала лесные галереи, девушка замедлила шаг, чтобы он мог поравняться с ней, но не ответила на его вопросительный взгляд.

– То, что я тебе сказала, – подала она, наконец, голос, – было глупо с моей стороны.

– Что было глупо?

– То, что я сказала.

Этот последний обмен репликами заставил Друза перебирать грустные мысли о собственной семье и о несчастной рыбацкой деревушке Нрони, где он родился. Теперь они казались чужими – не только люди, населявшие его детские воспоминания, но и страсти. Безумная любовь его сестер… Даже тирания отца – маниакальные крики, бессловесные побои, – казалось, принадлежала какой-то другой душе, кроме его собственной.

Вот оно, понял он… Это была его настоящая семья: безумные дети человека, который отнял у него жену. Новая династия Анасуримбор. Это были его братья и сестры, сыновья и дочери. И это просто означало, что у него нет семьи… что он был один.

За исключением сумасшедшей девушки, идущей рядом с ним.

Его маленькой девочки…

Еще будучи наставником в Экниссе, Акхеймион перенял древнюю кенейскую практику обдумывания проблем во время ходьбы – они называли ее перипатетикой. Он брел из своего жилища мимо Премпарианских казарм, по лесистым тропинкам Ке, потом спускался к порту, где мачты превращали пирсы в зимний лес. Там был этот несуществующий храм, где он всегда видел одного и того же древнего нищего через пролом в стене. Нищий был одним из тех растрепанных людей, неухоженных и увядших, медлительных и безмолвных, словно ошеломленных тем, куда привели его годы. И почему-то это всегда сбивало Акхеймиона с шага, когда он видел его. Он проходил мимо, пристально глядя на храм, его походка замедлялась до оцепенелой ходьбы, а нищий просто глядел в сторону, не заботясь о том, кто на него смотрит или не смотрит. Маг забывал, над какой проблемой он задумался, и вместо этого размышлял о жестокой алхимии возраста, любви и времени. Страх охватывал его – он знал, что это. Это было настоящее одиночество, в котором мы осознаем себя слабыми выжившими, застрявшими в конце своей жизни, где все наши любови и надежды превратились в дым воспоминаний, голод, страдание…

И ожидание. Больше всего в ожидание.

Его мать умерла, предположил старый волшебник.

Избавиться от излишка жидкости всегда было для Мимары раздражающим испытанием. Она не может просто спрятаться за деревом, как другие: не из скромности – чувство, которое было выбито из нее в детстве, – но из-за того, что мужчины сразу понимали, куда она пошла, и из-за их сладострастных слабостей. Она должна зайти глубже в чащу, туда, где ее спутники не увидят ее, даже вытягивая шеи. «Мимолетный взгляд – это обещание, – говаривали хозяева борделей. – Покажи им то, что они хотели бы украсть, и они потратят – все потратят!»

Она садится на корточки, ее штаны плотно облегают колени, и она смотрит вверх, на древесные кроны с прожилками неба, и облегчается. Она следит за темными линиями силуэтов сучьев, втыкающихся в покрытые листвой полотнища. Одна рваная завеса на другой, одна ярче другой. Мимара не видит человеческую фигуру… не сразу видит.

Но потом ей становится ясно, что это точно человеческий силуэт. Его руки и ноги прижаты к дереву, обвиваются вокруг него. В отличие от других лесов, где деревья ветвятся и утолщаются в зависимости от воздействия на них солнца, деревья Великих Косм разветвляются в низких впадинах, как будто завидуя всему открытому пространству. Существо свисает с самой нижней группы запутанных веток, неестественно неподвижное, пристально изучающее и злобное.

То, что зовется Сомой.

Ее страх не поддается объяснению. Если бы он хотел убить ее, она была бы уже мертва. Если бы он хотел украсть ее, она бы уже пропала.

Нет. Он хочет чего-то другого.

Она знает, что должна закричать, послать его прочь в могильные глубины, преследуемого треском и громом магических огней. Но она этого не делает. Ему что-то нужно, и она должна знать, что именно. Медленно, неторопливо она встает и подтягивает штаны, морщась от собственного влажного запаха.