Джосайя Бэнкрофт - Король отверженных [litres]

Почти не раздумывая, капельдинер с нескрываемой поспешностью удалился по коридору.

Энн постучала ногтями по дверце охладителя и громко проговорила в шов:

– Ирен, дорогая! Это я, Энн. Сейчас я открою дверь. Пожалуйста, не раздави меня!

Она на миг прислушалась и, ничего не услышав, отодвинула задвижку на двери и распахнула ее. Наружу вырвались клубы холодного воздуха. Ирен стояла, тяжело дыша, посреди тусклого чулана для меховой одежды, окруженная великим хаосом из пальто, палантинов и вешалок, свидетельствующим о ее недавнем буйстве.

– Где он? – рявкнула Ирен. – Где этот грязный эрл?

– Сейчас для него нет времени. Принц Франциск отправился за Волетой. Я не знаю, что он собирается делать, но уверена, что это нехорошо.

– Как попасть за кулисы? – спросила Ирен, входя в теплый коридор.

– Не имею ни малейшего представления. – Энн заметила, что рукава униформы Ирен разорваны на локтях.

– А где тот парень в шляпе?

– Капельдинер? Убежал.

Застонав от ярости, Ирен оторвала рукава от платья и бросила на ковер. Намереваясь также разорвать тесную юбку, она ухватилась за нее в районе бедер и нащупала комок механического мотылька Сфинкса.

Откровение рассекло туман ярости: если мотылек нашел маленькую луну внутри раскинувшегося города, не отыщет ли он ее и в сумрачных коридорах «Виванта»?

Ирен осторожно извлекла из кармана хрупкий цилиндрик, а Энн смотрела на него, пораженная внезапным спокойствием подруги. Ирен повернула голову механизма, пока тот не издал тихий щелчок, и его крылья развернулись. Крылья с узором пейсли двигались медленно, словно пробуя воздух на вкус.

– Наверное, это прощание, – сказала Ирен, оторвав взгляд от заводного насекомого и посмотрев на Энн.

Маленькая гувернантка наклонилась, взяла подол юбки Ирен и ловко разорвала его по шву до самого бедра.

– Ну вот, теперь ты можешь бежать, – сказала Энн, уклоняясь от взгляда Ирен, очевидно скрывая чувства. – Как легко отменить целый день работы!

Все еще вытягивая ладонь, на которой лежал проснувшийся мотылек, Ирен наклонилась и потянула Энн за подбородок полусогнутым пальцем с огрубелой костяшкой. Энн подняла голову и улыбнулась через силу.

– Мне кажется, тебе было хорошо, – сказала Ирен.

Энн закашлялась слезливым смехом и обвила руками шею амазонки.

Мотылек выпрыгнул из руки и, подпрыгивая, полетел по изогнутому коридору.

Женщины расстались, и Ирен бросилась бежать.

Швейцар за кулисами заерзал на табурете. Он опять отсидел ногу.

Было время, когда он наслаждался музыкой, выискивал вечерние спектакли и хранил программки в маленькой шкатулке под кроватью; время, когда у него было мнение о том, убил ли вальс каденцию и следует ли выдавать этюд за мелодичный рефрен, и это мнение он отстаивал на мягком диване в каком-нибудь салоне до самого рассвета.

Но это было еще до того, как ему пришлось сесть на жесткий табурет за кулисами «Виванта». Он обнаружил, что слушать музыку через стену – все равно что целовать женщину через стекло. Это не приносило никакого наслаждения и оставляло после себя лишь ощущение пародии – нелепой и отвратительной. Необходимость мириться с избалованными музыкантами и их титулованными посетителями только усугубляла эстетическую травму своей оскорбительностью.

Две вещи удерживали его в здравом уме – ватные тампоны, затыкающие уши, и вечерняя пресса, занимавшая взгляд. Эта комбинация превращала мучения в однообразие, которое, по крайней мере, можно было стерпеть.

Этот конкретный вечер оказался чуть утомительнее обычного. Статьи в «Грезе» были дурацкие, а пианино на сцене душили так, что поток звуков грозил прорвать плотину в его ушах. Мысли швейцара устремились к бутылке коричневого портвейна, ожидавшей дома, – как вдруг пестрый мотылек приземлился на верхний край газеты.

Он с любопытством оглядел насекомое, а затем понял, что на него несется очень большой человек. Времени на то, чтобы отреагировать, не было, хотя музыка, казалось, замедлилась и сгустилась в грохот. Швейцар подумал: «Ну и ну! Я давно хотел уйти на пенсию». Затем чей-то кулак разорвал его газету и избавил от докучливой осознанности бытия.

Ирен не стала задерживаться над распластавшимся часовым и опрокинутым табуретом. Она распахнула дверь за кулисы, позволяя самонаводящемуся мотыльку продолжить погоню. За кулисами было темно и почти пусто, если не считать нескольких случайных рабочих сцены, и вокруг эхом отдавалась музыка, играющая по другую сторону занавеса. Было так громко, что у нее в душе все затрепетало. Хотя дело не только в музыке, но и в знакомой атмосфере этого места. Оно напомнило ей закулисье «Паровой трубы». Ассоциация воспламенила Ирен не только воспоминанием о воинственности, эгоизме и жестокости Родиона, но и воспоминанием о собственном бездействии, о ее соучастии в эксплуатации стольких женщин. Чувство вины пронзило ее, и она не стала защищаться.

Мотылек порхал вперед, как обрывок сна, ведя ее по закутанному в саван коридору, который все изгибался, и не было ему конца. Наконец заводное насекомое опустилось на дверь гримерки, отличавшуюся от остальных сверкающей звездой.

Ирен не стала проверять ручку, прежде чем открыть дверь каблуком.

Принц, с ног до головы покрытый тальком, стоял и курил сигариллу. Он прижал руку ко лбу, как человек, размышляющий над загадкой. Казалось, кто-то разбросал по комнате мешок с мукой. Все, от пола до вешалок и потолка, было покрыто чем-то белым – все, кроме красной лужи на полу у ног принца. Голова Волеты лежала на багровом пятне, словно это была подушка, а не ее излившаяся жизнь.

– Вот проклятье, – пробормотал принц Франциск.

Ирен схватила ближайшую вешалку, стряхнула с нее одежду и бросилась на принца, держа орудие ровно, как копье. Острие попало ему в грудь, сила удара сбила с ног, перенесла через скамеечку и туалетный столик, покрытый рассыпанной и разлитой косметикой, измазанными украшениями, на широкое зеркало, обрамленное желтым светом. Хотя принц не мог отступить дальше, «копье» не остановилось.

Зеркало треснуло от нажима. Казалось, узор трещин – это настоящая паутина, которая удерживает Франциска на месте.

Пригвожденный к стене и с ногами, оторванными от пола, принц не мог ни говорить, ни двигаться. Его глаза блуждали по туалетной комнате, постепенно наполнявшейся ослепительным светом. Он почувствовал, как в лицо ему ударил прохладный ветерок. Мимо пролетел шарф, яркий и знакомый. Голубое небо заполнило помещение. Мимо пронеслась стая шарфов, их концы хлопали, как крылья. Он посмотрел вниз и не обнаружил под собой ни корабля, ни земли. Все вокруг стало темно-синим, беззвездным небом.