Саманта Шеннон - Обитель Апельсинового Дерева [litres]

В королевской опочивальне закричали. Эда развернулась лицом к двери, сердце у нее заколотилось.

Она не ощущала движения сторожков. Ни один убийца не мог войти в эти двери.

Розлайн круглыми глазами, приоткрыв рот, смотрела на нее. Эда выхватила из-за пояса ключ и взбежала по ступеням.

– Скорей, Эда, открывай! – выкрикнула Розлайн. – Капитан Кудель! Гюлс!

Эда повернула ключ и толкнула дверь. В камине догорал огонь.

– Эда… – На кровати шевельнулась тень. – Эда, Роз, пожалуйста, разбудите Арбеллу. – У Сабран тряслись руки; убранные на ночь волосы рассыпались. – Я проснулась, потянулась к ее руке, а она такая холодная… – Сабран всхлипнула. – Ох, ради Святого, скажите, что она не…

Капитан Кудель с рыцарем Гюлсом Хитом появились в дверях с мечами наголо.

– Ради Святого, Розлайн, она ранена? – выкрикнул Гюлс.

Розлайн уже спешила утешить королеву, а Эда, обойдя ложе, склонилась над укрытой одеялом хрупкой фигуркой. Еще не коснувшись пальцами жилки на горле, она знала. Страшная тишина наполнила опочивальню, когда Эда выпрямилась.

– Увы, ваше величество, – сказала она.

Мужчины склонили головы. Розлайн плакала, зажимая ладонью рот.

– Она не увидела моей свадьбы, – слабо проговорила Сабран. По ее щеке катилась слеза. – А я ей обещала.

Дорога до Гинуры вышла ужасной. Никлайс целыми днями трясся в душном паланкине, где ему оставалось только дремать или высматривать в щели деревянных штор клочки окрестных видов.

Столица располагалась к северу от Медвежьей Челюсти – горного хребта, возвышавшегося над мысом Хайсан. Торговый путь из портового города пробивался сквозь хребет и выходил к перекрестку дорог.

Никлайс с первого своего дня в Сейки мечтал о посещении Гинуры. В те времена он был благодарен судьбе, забросившей его в почти неизвестные людям Запада места.

Рооз вспомнил день вызова в Бригстадский дворец, где Леоварт обрушил на него известие о приказе Сабран – отказать ему в убежище в любой стране Добродетели. Никлайс-то думал, что ее гнев уляжется после долгого допроса, которому Сейтон Комб подверг алхимика в Невидимой башне, требуя отчета за растраченные деньги рода Беретнет. Наивный, он думал, что изгнание будет кратким.

И только спустя год понял, что домишко на краю света станет его последним пристанищем. С того времени он уже не мечтал об открытиях, а только о доме. Но сейчас в нем пробуждалось давнее любопытство.

В первую ночь они остановились в гостинице у подножия холмов – там он искупался в горячем источнике. Глядя на далекие огни мыса Хайсан и на уголек, обозначивший Орисиму, Никлайс впервые за без малого семь лет начал дышать свободно.

Это чувство удержалось недолго. На следующее утро носильщики принялись ворчать на лупоглазого ментца, которого приходится тащить на север, – а ведь шпион плюющего на драконов князя наверняка так и дышит красной болезнью. В ответ тоже кое-что было сказано, и после того тряска стала невыносимой. К тому же носильщики затянули песню про наглеца, которого все терпеть не могли и оставили на обочине на корм горным кошкам.

– Да-да, очень смешно! – рявкнул по-сейкински Никлайс. – А не спеть ли мне про четверку носильщиков, которые свалились со скалы в реку, да так и не вынырнули?

Он только насмешил их.

После этой стычки все пошло не так. У паланкина отломилась ручка (великий Квирики, смой этого лупоглазого!), и пришлось ждать плотника для починки. Когда снова пустились в путь, носильщики, смягчившись, дали Никлайсу поспать.

Заслышав голоса, он приоткрыл веки. Носильщики напевали колыбельную времен Великой Скорби.

Такие колыбельные пели и в Ментендоне. Никлайс откопал в памяти времена, когда еще сидел у матери на коленях, слушая ее воркование, пока отец допивался до припадков ярости, заставлявших семью трястись в страхе перед его ремнем. По счастью, однажды он допился до того, что свалился с обрыва, избавив их от страхов.

Настало спокойное время. Пока Хельчен Рооз не убедила себя, что из ее сына вырастет священнослужитель, который замолит многочисленные грехи своего отца. Об этом она молилась каждый день. Никлайс же вместо того стал в ее глазах угрюмым себялюбцем, то вскрывавшим мертвые тела, то, как колдун какой-нибудь, возившимся с растворами и притом не просыхавшим от вина. (Этот образ, должен был признать Никлайс, имел под собой основания.) Для его матери наука была величайшим из грехов, анафемой добродетели.

Конечно же, она немедленно написала ему, прослышав о его внезапной дружбе с маркизом Зидюром и принцем Эдвартом: требовала приглашения ко двору, как будто не было тех лет, когда она терзала его из-за каждого жизненного шага. Они с Яннартом забавлялись, придумывая все новые способы уничтожать ее письма.

Вспомнив об этом, он впервые за последние дни улыбнулся. Стрекот насекомых в лесу вновь навеял ему сон.

Прошло еще два мучительных дня, когда он умирал от жары, скуки и тесноты, прежде чем паланкин остановился. Стук по крыше выдернул его из дремоты.

– Выходи.

Дверь отодвинули, впустив вспышку солнечного света. Ослепленный Никлайс вылез из паланкина прямо в лужу:

– Галиан и его перевязь!..

Один из носильщиков сунул ему трость. Потом они взвалили носилки на плечи и повернули обратно к дороге.

– Погодите немного, – крикнул вслед Никлайс. – Я сказал, погодите, чтоб вас! Куда мне идти?

Единственным ответом ему был хохот. Выругавшись, Никлайс оперся на трость и поплелся к западным воротам города. Пока добрался, подол его плаща промок, а по лицу стекал пот. Он ожидал увидеть солдат, но охраны не было. Солнце припекало ему макушку. Никлайс вступил в древнюю столицу Сейки.

Гинурский замок смотрелся левиафаном. Белостенные здания высились на холме посреди города. Один друг рассказывал Никлайсу, что дорожки в его садах выложены крошкой морских раковин, а во рву с соленой водой искрятся прозрачные, как стекло, рыбы.

Он миновал шумный рынок на окраине, – кажется, эта часть города называлась предместьем Морского Дна. Вымощенные камнем улицы пестрели зонтами из промасленной бумаги, веерами и шляпами. Здесь, вблизи двора, одевались в более прохладные, чем на мысе Хайсан, тона: зеленый, голубой, серебристый, – а навощенные волосы укладывали в причудливые прически, украшая блестками морского стекла, соляными цветами и раковинами каури. Одежды из блестящей, скользкой на ощупь ткани на солнце при каждом движении отливали бликами. Никлайсу смутно вспомнилось, что в Гинуре верх щегольства – выглядеть так, словно ты только что из моря. Иные модники даже ресницы себе смазывали маслом.