Тэмсин Мьюир - Гидеон из Девятого дома

– Не уходи, – попросила Харроу.

– Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду; пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает, – ответила Гидеон, – увидимся на той стороне, сладкая.

Харрохак потянула клинок на себя, прямо сквозь зловещую тень в грудь Цитеры. Она запузырилась и выплеснулась внутрь нее огромной опухолью, раком. Цитера застыла. Тень побежала по ней, как огонь, коснувшийся разлитого масла, ясно различимая под кожей, в жилах, костях. Они вспучивались и выгибались, кожа лопалась, сердце натянулось, рванулось и, после десяти тысяч лет плохой работы, сдалось.

Цитера из Первого дома вздохнула с облегчением. Упала и умерла.

Меч рухнул на пол с ужасным грохотом. Ветер рвал волосы Харроу, они лезли ей в рот, пока она бежала назад, пока тянула своего рыцаря за руки, снимала ее с шипов и клала на землю. Потом она села и долго сидела. У нее за спиной лежала под чужим синим небом Гидеон и улыбалась еле заметной улыбкой.

Харрохак Нонагесимус пришла в себя в стерильно-белом гнезде. Она лежала на тележке, завернутая в мятое спасательное одеяло. Она повернула голову и увидела окно, за которым чернел бескрайний бархат космоса. Ледяные звезды дрожали вдали, как бриллианты. Они были очень красивые.

Если бы было можно умереть от одиночества, она бы немедленно умерла, но она могла только лежать и смотреть на дымящиеся развалины собственного сердца.

Лампы приглушили так, что они заливали маленькую комнату отвратительно ласковым мягким светом. Они светили на ее каталку, на белые стены, на болезненно белые плитки пола. Ярче всего горел высокий торшер в углу, стоявший рядом с металлическим креслом. В кресле сидел человек. На одном подлокотнике у него лежал планшет, а в руках он держал стопку бумаги, которую время от времени перебирал и делал беспорядочные пометки. Одет он был очень просто, а волосы неопределенного темного цвета были подстрижены совсем коротко.

Наверное, он почувствовал, что она проснулась, потому что отвлекся от бумаг и планшета, посмотрел на нее, отложил все и встал. Подошел к ней, и она увидела, что склера у него черная, как космос. Радужка переливалась нефтяным пятном, окаймленным белым, а зрачки не уступали чернотой склере.

Харроу не могла бы объяснить, как она поняла, кто это, но она поняла. Она отбросила хрустящее одеяло – кто-то одел ее в гадкую голубую больничную пижаму, – слезла с каталки и бесстыдно повалилась в ноги первому Владыке мертвых, Воскресителю, Господу Девяти Домов, Императору неумирающему.

Она прижалась лбом к холодным чистым плиткам.

– Господин, отмените то, что я сделала. Я никогда больше ни о чем не попрошу, если вы вернете мне жизнь Гидеон Нав.

– Я не могу, – ответил он голосом горько-сладким, скрипучим и очень кротким. – Я бы очень хотел, но ее душа теперь внутри тебя. Если бы я попытался вытащить ее, то зацепил бы и твою и уничтожил бы обе. То, что сделано, сделано. Тебе придется жить с этим.

Внутри стало пусто. Ужасное ощущение: внутри ничего не осталось, кроме тошнотворного отвращения к собственному Дому. Даже тишина в душе не могла ослабить ненависть, которая бродила и росла в ней со времен сотворения Девятого дома. Харрохак поднялась с пола и в упор посмотрела в сверкающие глаза своего императора.

– Как вы смеете требовать от меня такого?

Император не превратил ее в кучу дымящегося пепла, хотя она бы не отказалась. Он потер один висок и серьезно посмотрел на нее.

– Дело в том, – ответил он, – что империя умирает.

Она ничего не сказала.

– Если бы не крайняя нужда, вы бы сидели у себя дома в Дрербуре и жили бы долго и мирно, ни о чем не беспокоясь и не тревожась, и твой рыцарь была бы жива. Но есть вещи, которые не может сдержать даже смерть. Я сражаюсь с ними со времен Воскрешения, и я не могу сражаться один.

– Но вы же бог, – сказала Харроу.

– И этого недостаточно, – ответил бог.

Она отступила на шаг, присела на край каталки и натянула пижамную куртку на колени.

– Это должно было случиться по-другому, – сказал он. – Я думал, что новые ликторы станут ликторами, все обдумав и осмыслив, искренне осознавая свою жертву, и пойдут на нее не из страха и отчаяния, а как на подвиг. Никто не должен был умереть в доме Ханаанском без своего на то желания. Но Цитера…

Император закрыл глаза.

– Цитера – моя вина. Она была лучшей из нас. Самой верной, самой человечной, самой неунывающей. Более других способной на доброту. Я заставил ее мучиться десять тысяч лет, потому что был эгоистичен, и она позволила мне это. Не стоит ненавидеть ее, Харроу. Я вижу это в твоих глазах. То, что она сделала, непростительно. Я не могу этого понять. Но она была… прекрасна.

– Вы до отвращения великодушны, – сказала Харроу, – учитывая то, что она собиралась вас убить.

– Жаль, что она не сказала этого мне, – тяжело вздохнул император. – Если бы мы обсудили это, так было бы намного лучше для всех.

Харроу притихла, а он задумался, а потом сказал:

– Большинство моих ликторов погибло на войне, которую я считал нужным вести медленно… от дряхлости. Я утратил свои руки. Не только из-за смерти. Одиночество глубокого космоса берет свою цену со всех, и святые терпели его дольше, чем вообще можно просить вытерпеть… кого угодно. Поэтому я ждал только тех, кто узнает цену и захочет заплатить ее, прекрасно понимая, что ждет впереди.

Все это тяжело навалилось на Харроу. Она немедленно поняла, что вела себя как дура, что задавала неправильные вопросы и слушала неправильные ответы.

– Кто, кроме меня, остался жив, господин?

– Ианта Тридентариус. Она лишилась руки.

– Рыцарь Шестого дома была всего лишь ранена, когда мы расстались, – сказала Харрохак. – Что с ней?

– Мы не нашли никаких следов ее или ее тела, – ответил император, – как и следов капитана Дейтерос из Трентхема или кронпринцессы Иды.

– Что?

– У всех Домов сегодня возникнут вопросы. И не мне их винить. Прости, Харроу, но твоего рыцаря мы тоже не нашли.

Ее мозг встрепенулся:

– Гидеон пропала?

– Всех остальных нашли. Нам пришлось довольствоваться кремированными останками Седьмого дома и Стража Шестого. Живых осталось двое. То, что я не смог высадиться и поискать сам, еще все усложнило.

Харроу услышала свой голос как будто издали:

– А почему вы не можете вернуться? На этом строился план Цитеры.

– Я спас мир однажды, но не для себя.

Харроу прижала ноги к холодному металлическому ребру каталки. Она думала, что что-то почувствует, но не почувствовала ничего. Она вообще ничего не чувствовала. Только огромную грызущую пустоту, которая была чуть-чуть приятнее чувств. Чей-то голос в голове сказал: «А кто-то за это и убить бы мог», но это был ее собственный голос.