Ирина Богатырева - Говорит Москва [litres]

Наконец, скрутили, придавили.

– Не для тебя, ты змея, всё равно всех изведём, вон, для ребёнка, – оборачивается в дверях Удальцова, выволакивая, наконец, оглушенного мужа.

И всё стихает. Только всхлипывает в углу перепуганная Зоя. Где-то вон там, где лежит на полу лунное пятно.

Он опускается на пол посреди комнаты. Он задыхается. Держится за голову. Терпеть. Терпеть. Всё можно перетерпеть. Кончится, и это кончится. И будет тишина. Вот, как сейчас, – тишина…

– Мама! Мама! – Голос врывается так неожиданно, что он вскакивает и крутится на месте. – Мы с Тоней были на Красной площади, и там американцы дали нам по шоколадке! Вот, смотри!

Задыхается, топает. Залетает в комнату, вышибая дверь. Слышно, как в соседнюю так же влетает Тоня. Слышен её восторженный крик.

– Только погоди, не ешь. Тоня говорит, она может быть отравлена. Надо сначала проверить. Если что…

– Зоя, сколько тебе лет? – строгий голос матери. Спокойный. Стучит, стучит бесконечная машинка.

– Я… Мы…

– Зоя, сколько тебе лет?

– Пятнадцать…

– Как себя ведут воспитанные девушки в пятнадцать лет?

– Но мама…

– Ничего не слышу. Выйди и войди, как положено.

– Мама, но я ведь уже не маленькая!

– Именно!

Стучит машинка. Слышно, как Зоя со злостью разворачивается на каблуках. Хлопает дверью.

– А вот и не пойду. Возьму – и не пойду, – бурчит себе под нос – и тут же входит спокойно, с достоинством. Произносит холодно, как о чём-то будничном: – Мама, нам с Тоней американцы на Красной площади подарили по шоколадке. Только Тоня говорит…

– Я очень за вас рада, – говорит мать потеплевшим голосом. Машинка стихает, слышно, как мать снимает очки, кладёт их на столик рядом с шитьём. – Сейчас мы поставим чайник и будем пить чай.

А в соседней комнате Тоня ноет, не хочет отдавать шоколад матери.

– Надо дождаться отца. Ты понимаешь? Да не съем я её, просто положу!

– Зачем? Это мне дали! Американцы – хорошие, они союзники!

– А я говорю, что надо дождаться отца. Отдай, Тоня!

– Зачем надо меня дождаться?

Входит в комнату так неожиданно и тихо, что пробирает неприятная дрожь. Подтянутый, строгий. Вкрадчивый голос. Неприятный.

– Вот, полюбуйся: она с соседкой, с Зоей этой, бегала на Красную площадь. Им там шоколадку дали.

– И что?

– Ну как! Это же иностранный шоколад! Сколько раз говорили – ничего нельзя брать на улице у незнакомых.

– Антонина, отдай.

Этому голосу нельзя не повиноваться. Слышно, как шуршит обёртка. Нюхает?

– Антонина, я говорил, чтобы ты не общалась с соседями?

– А с кем мне общаться, никого же больше в квартире нет! – капризно говорит Тоня.

– Мы скоро переедем, и у тебя будет много подруг, – быстро вступает мама.

– Скоро, скоро… Уже три года!

Надулась.

– Ну, что ты хочешь, война… – Мать говорит как-то неуверенно. Ждёт, что скажет отец. Но тот молчит. Только тянет нервы. Тоня шоркает ногами по полу. Дышит обиженно, шумно.

– Тоня, ты меня поняла? – Отец. Спокойным голосом, почти равнодушным. Как будто ничего не происходит. – Это нехорошая семья, ты не должна с ними общаться.

– Враги народа? – спрашивает Тоня сквозь надутые губы.

– Нет, просто неблагонадёжный элемент.

Проходит к шкафу, открывает дверцу, снимает вешалку и вешает внутрь – что там на нём? Форма? Пиджак? Нет, он не простой, даже если в штатском, это понятно. Но всё-таки, в чём он?

Звенит тонкий фарфор, мать выставляет на стол чашки.

– Чайник сейчас закипит, садитесь чай пить, – говорит и выходит на кухню.

– С шоколадкой? – оживляется Тоня.

– Только если ты меня поняла, – спокойно говорит отец.

– Поняла, пап, – быстро соглашается Тоня.

Мать возвращается с чайником. Густо, пушисто падает в чашки крутой кипяток. Двигают стулья, садятся вокруг стола. Круглого стола в центре комнаты – так же, как было у той, другой семьи, что жила до них.

Или это прежняя мебель?

Ломается плитка. Тоня звонко откусывает кусочек шоколадки.

– А мне Зоя рассказала секрет ещё давно, но если я с ней больше не дружу, можно ведь уже рассказать, да? – спрашивает полнорото, прихлёбывая чай.

– Какой секрет? – Мать.

– Можно, – кивает отец.

– Она говорит, тут раньше люди какие-то жили, до нас, и у них был мальчик, Толли. Они уехали, в эвакуацию, наверное. А Ира, Зоина сестра, она в него втюрилась! – прыскает в чай.

– Тоня! Что ты делаешь! Прекрати, – одёргивает мать.

– Втюрилась, втюрилась! – не слушает её Тоня. – И когда он вернётся, они поженятся.

Мать встаёт, возвращается с тряпкой, вытирает со стола.

Отец спокойно пьёт, вроде, не обращая на это внимания.

– Тоня, ты об этих людях больше ничего не слышала?

– Нет, а что? Ну, только, что этот мальчик, Толли, он взрослый был уже на самом деле, и у него были такие глаза, как у девочки, с ресницами, Зоя говорила, и когда он вернётся…

– Дочь, он не вернётся.

– Серёжа.

– Вера, всё в порядке. Она уже взрослая. Может знать.

– Сергей…

– Что? – Тоня. – Ну, что?

– Ничего. Они не в эвакуации. И они сюда уже не вернутся.

– А что, это были враги народа, да? – выдыхает Тоня с каким-то жутким, липким любопытством, но отец не успевает ничего ответить – вдруг звенит дверной звонок, и Артём вздрагивает – не слышал его здесь да и не думал, что бывает.

– Что это? Зачем в общий звонить? – говорит отец с приглушённым раздражением.

– Может, перепутали? – отвечает мать. – Я проверю, – и встаёт из-за стола, и выходит в коридор.

Но дверь уже открыли.

– Шустова? – слышно с лестничной клетки. – Людмила Ивановна?

– Нет. Сейчас. Люд! Тебя! – Мать кричит по коридору и возвращается в комнату.

– Да. Что такое?

– Людмила Ивановна? Телеграмма с фронта. Распишитесь, – каменный голос почтальона.

И почти сразу же ухает на улице: «Победа!»

– Победа! – отзывается в комнатах.

– Победа! – стучит в стену костылём дядя Лёша. – Так и эдак вашу мать!

– Серёжа, ты знал? Это правда? – спрашивает женщина и всхлипывает судорожно, и тут же смеётся.

– Папа! Папа, ты слышал! Победа! – кричит Тоня и срывается из-за стола, вылетает в коридор, где уже кричит Зоя:

– Мама, победа! Это Ирочка, Ирочка пишет? Она знала, знала?! – и выскакивают вместе с Тоней из квартиры, несутся вниз по лестнице, оглашая дом:

– Победа! Победа!

Мать ничего не отвечает. Соляным изваянием стоит, прижавшись к косяку. Уже стихли в квартире крики, только с улицы и из подъезда доносятся ещё голоса. И только потом Артём слышит её глубокий, тяжелый, полный отчаяния вздох.

Похоже, проспал полдня.

Похоже, скоро вечер.

Солнце пылает опять в пыльных окнах. Во рту сухо, губы спеклись. Желудок подвело. Жарко. Воздух, как занавеска.

Всё как вчера. Если это было вчера.