Олеся Строева - ДАзайнеры [litres]

Единственным способом разгрести целый ворох своих внутренних вопросов было писать докторскую. Способ казался эффективным, но довольно нудным и сулящим еще большие перспективы загадок. Ведь именно благодаря своей кандидатской диссертации он превратился в практического феноменолога, в какого-то одержимого солипсиста по жизни. Будучи человеком эмоционального, даже скорее интуитивного склада, он, не замечая того, внедрил в свою жизнь гуссерлианско-хайдеггерианскую философию так, что его собственное конкретное «я» начало все больше и больше отделяться от действительности, расслаивая ее. И он уже находился будто рядом с жизнью, а не внутри, наблюдая ее откуда-то из мира идей. С этим было сопряжено болезненное ощущение времени, точнее, отчаяние по поводу невозможости ухватить настоящее. Сюда же накладывалось еще и какое-то чеховско-достоевское переживание за судьбу человечества, а именно за тот разрыв, который существовал между обывателями и теми, кого он окрестил «дазайнерами». То есть теми маргиналами, которые пытались «прозреть истину бытия». И тогда он задумал Проект Ремифологизации Дазайнеров, сокращенно ПРеД. Теперь он торопился на лекцию, чтобы продолжить излагать студентам искусствоведческого факультета свою концепцию выхода из кризиса линейности.

Проект Кочубея пока не имел практической реализации, поскольку находился в стадии разработки. Да и как можно было воплотить подобную идею в жизнь – изменить сознание человечества таким образом, чтобы оно вернулось из научного состояния в мифологическое. Как заставить людей мыслить время не линейно, а снова циклично, как возвратить всех в Божественный Год? Но его мало волновало, КАК, главное, что этот способ казался единственно верным в деле избавления от страха смерти и бессмысленности существования.

– Нам необходимо снова войти в контекст мироздания, слиться со Вселенной и ее законами, вернуться к своей природе, так давно покинутой людьми. Одиночество и абсурд могли бы быть преодолены, разрушь человечество эту осточертевшую клетку техногенной цивилизации и научного материализма, – рассуждал раскрасневшийся от возбуждения Кочубей перед притихшей студенческой аудиторией. – Можно ли себе представить, что взрослый, умудренный опытом, повидавший виды мужчина вдруг вернулся в состояние младенца? Конечно, можно, но только при впадении в маразм, скажете вы, – в зале послышался смех. – Но ведь именно такой шаг предлагает нам сделать господин Ницше – только так может произойти переоценка ценностей, а значит и вступление на путь Сверхчеловека. Модернисты решили воплотить ницшеанскую теорию на практике, отсюда возникли абстракционизм, сюрреализм и прочие «измы». Однако оказалось все же нереально впасть в полное забвение, когда у тебя за спиной, простите, целые столетия «культурного тоталитаризма». Тем не менее, такие художники, как Ван Гог, например, или Кандинский сумели прорваться к совершенно новому, доселе неведомому в искусстве языку. Как пишет Хайдеггер, в их произведениях заработала «истина бытия», с той лишь разницей, добавлю скромно я, что у Ван Гога она здешняя, а у Василия Васильевича своя собственная – эйдетического свойства… Ну, а про Магические Башмаки Винсента я поведаю вам в следующий раз, – закончил Кочубей.

Немного вспотевший он стал собирать бумаги со стола и раскланиваться с подходившими к нему студентами. Пока молодые люди эмоционально благодарили его за интересную лекцию, он подумал, что, возможно, кто-то из них мог бы претендовать на звание Дазайнера, хотя вряд ли.

С чувством приятного опустошения он вышел на улицу и двинулся в сторону Пятницкой. Уже наступили сумерки. Четыре часа непрерывного говорения возбудили зверский голод, поэтому он очень спешил отужинать в компании Стаканова в одном симпатичном заведении. Тот пригласил Кочубея еще на прошлой неделе на свою музыкально-художественную акцию. В этом ресторанчике часто проходили подобные закрытые мероприятия – «для своих». Кочубею хотелось в первую очередь поесть, ну а потом можно было бы в очередной раз поспорить о пост-пост-изме и прочих нетривиальных материях.

Он очень любил Замоскворецкий район и с особым упоением разглядывал небольшие купеческие домики Старомонетного переулка, нырял во дворики Большой и Малой Ордынки. Сами названия звучали для него чудесной музыкой, будто слышанной когда-то в другой жизни. Дух старой Москвы еще не выветрился с этих улочек, и он ловил его широко раскрытыми ноздрями, глазами, ушами. Непередаваемый вкус удовольствия разливался по телу от одного только осознания присутствия в этом месте, и даже само слово «Замоскворечье» оказывало на весь его организм какой-то вибрирующий эффект. Он прошел мимо старой краснокирпичной церкви, который год находящейся на реконструкции, и свернул во дворик между домами, там он подошел к малоприметной железной двери без вывески, постучался, и через пару минут ему открыл пожилой человек в цветной африканской шапочке и пустил внутрь.

Кочубей спустился вниз по лестнице в подвальное помещение ресторана, оформленного в стиле Коктебеля. Из подсвеченных окон манили картины морского берега: волны бились о пирс под крики чаек. Деревянные рамы и стеклянные перегородки, выкрашенные белой краской, разделяли помещение на несколько комнат. Он прошел вглубь, кивками приветствуя бармена и некоторых знакомых посетителей. Представление уже началось: Стаканов в подтяжках на голое тело и галифе, в кедах стоял на табурете и декламировал свои сочинения, сзади на стене проецировались картины. Одеяние не вполне гармонировало с его интеллигентной физиономией в тонких очках, однако такой диссонанс способствовал созданию странного образа, что так любит публика. Народу собралось прилично, в основном интеллектуальная молодежь «кому за тридцать». Действо сопровождалось монотонными звуками контрабаса и легкой перкуссией. Кочубей уселся за угловой столик, специально зарезервированный для него, и заказал свой любимый салат из авокадо, помидоров и креветок, еще два рулета из лаваша с семгой и глинтвейн, чтобы прийти в себя от зябкого ноябрьского вечера. В ожидании заказа он откинулся на подушки удобного ротангового кресла и стал наблюдать за представлением. Стаканов нес свою постсовременщину, замешивая какие-то абсурдно-ширпотребовские тексты с наукообразной лексикой и демонстрируя симуляции агитплакатов, точнее, что-то вроде агиткомиксов на экране.

– Агафон Рюрикович Петергофский очень любил изучать собак, он выворачивал их наизнанку и гладил с другой стороны. Корреляционный синтаксис вентиляционной системы способствовал, таким образом, высвобождению собачьего духа из плена шерстяного материализма, – выцеживал Стаканов заунывным манером, при этом откусывая кусок краковской колбасы, висевшей у него на шее в качестве ожерелья. В другой руке он держал указку и водил ею по изображению собаки в разрезе, рядом с которой был нарисован, по всей видимости, тот самый Агафон с прибором, используемым часовщиками.