Олеся Строева - ДАзайнеры [litres]

– Не возражаешь?

Он меланхолично покачал головой и протянул зажигалку.

– Ты должен научиться мыслить время как пространство, а не как прямую, – вдруг произнес мужчина. – Пространство аморфно и дает ощущение свободы. И есть определенные точки, в которых происходит зацепление – это такие прорывы в прошлое. В прошлом есть настоящее – моменты забвения или отвлеченности, которые дают возможность зависнуть во времени.

– А-а, вы наверное тоже оттуда? Вас мсье Кочубей прислал? – обрадовался Буффон.

– Скорее наоборот. Это я его присылал за тобой. Ты слушал пластинку?

– Да, только я мало что там разобрал. Какая-то пустыня, индеец, перпендикулярный механизм. А что, все это существует на самом деле?

– Конечно. Я даже больше скажу: ты там страшно необходим. Им не хватает диспетчера, да и мсье Кочубею ты сильно пригодишься.

– А как же я туда попаду? И что мне делать с этим? – он постучал зажигалкой о решетку.

– Тебе нужно всего лишь совершить прыжок в трансцендентальное поле своего сознания. И все произойдет само собой. Двери в тот мир находятся везде, а вход нигде. Нигде снаружи. А насчет решетки ты потом у Кочубея спроси, он поможет, а пока спрячь ее внутрь.

Мужчина поднес ладонь к голове Буффона, и трубки сами собой втянулись в нее. Буффон с облегчением встряхнул волосами. Мужчина встал и, сунув руки в карманы своих широких штанов, не прощаясь пошел на другую сторону крыши.

Буффон лег на еще теплое от дневного солнца железо и прикрыл глаза. Опять он не понял, что надо делать: мыслить время как пространство? Время двигается всегда вперед и никогда не стоит на месте, каждый момент настоящего представляет собой лишь стык прошлого и будущего. Мы живем будущим, а прошлое рассыпается в пыль, смешиваясь в одну разноцветную массу, иногда всплывая в памяти островками радости или обиды.

Если смотреть на год, то время идет по кругу, и каждый раз по новому кругу, так что в масштабе человеческой жизни все равно по линии, ведущей к концу. Что-то здесь явно не так. Времени не существует там, где нет конца. Значит, нужно избавиться от направленности к смерти. Но человек и так не помнит о ней в каждый момент своей жизни. Черт, как же выпутаться из этого лабиринта?

– Ну ладно, вставай, – вдруг услышал Буффон мягкий баритон. – Я тебя провожу. От вас, рационалистов, нет никакого толку. Да и слово надо знать заветное.

Над ним стоял мужчина в светлых брюках, сверкая белозубой ухмылкой на смуглом лице. Буффон встал и последовал за ним к чердаку.

– А потом он открыл дверь чердака, и мы через нее как-то попали в пустыню, – закончил свой рассказ Буффон. Они все шли и шли по бесконечному тусклому коридору.

– Да, решетки – это интересно, надо запомнить, – хмыкнул Кочубей. – Так значит, Фортунатто тебя провел.

– Может и Фортунатто, он не представился. И он дал мне вот этот ключ, – Буффон достал из кармана маленький медный ключик. Кочубей даже остановился.

– Ключ? А зачем ключ? Он сказал? – засуетился он, рассматривая старинную вещицу. Верхняя часть ключа выглядела как шестилучевое колесо, а нижняя как руна человека с поднятыми руками.

– Не-а, ничего не сказал, – пожал плечами Буффон. – А кто он такой-то?

– Потом расскажу, – буркнул Кочубей, засовывая ключ в верхний карман клетчатого пиджака. – Мы уже почти пришли.

Буффон заметил, что коридор немного расширился и посветлел. И кроме того, на дверях подсобок появились какие-то изображения. Картины были нарисованы масляной краской прямо на железных дверях.

Буффон подумал, что это копии каких-то известных произведений, а впрочем, таких он никогда не видел: например, вот эта – черный гигант, одной рукой держащий огонь, а другой ручищей плечо женщины в платке, вдвое меньшей его. Такую картину мог бы написать Гойя, его манера. А вот бык с плугом и крестьянином, запечатленные с нижней точки в таком остром ракурсе, что кажется, будто они крутят землю – наверняка Пикассо. Прямо на стене в черном квадрате еле различимы силуэты Дон Кихота и Санчо Пансы под луной, больше похожие на деревья-привидения, – рука Куинджи. А дальше заснеженное кладбище, будто от Ренуара, и дорога к буддийскому храму, словно от Кандинского. Странные какие-то сюжеты, несоответствующие авторам, может быть, подделки? Какой-нибудь сумасшедший электрик развлекался тут в свободное от работы время?

– Это оригиналы, – угадал мысли Буффона Кочубей. – Так сказать, не реализованные в жизнь. Тут их целая галерея, – он махнул рукой, указывая далеко вперед. Понимаю, вам, как художнику, это очень и очень интересно, но нам пора.

Они подошли к железной двери с изображением планет и космического пространства, возможно, нарисованного Ван Гогом. Кочубей приложил к замку свое кольцо с руной и толкнул дверь, она с трудом отворилась, и они оказались наверху огромного греческого амфитеатра. Заседание уже началось.

Кочубей проснулся в своей тесной комнате на Сретенке около одиннадцати часов и первым делом вспомнил, что ему предстоит необычная встреча. Он любил проводить утро буднего дня лениво, без спешки. Вообще он считал себя гедонистом-минималистом по жизни, то есть старался извлечь из своего скромного существования максимум удовольствия. Сегодня ко вкусу свежесваренного кофе и расплавленному на кусочке черного хлеба пармезану добавилось еще и предвкушение любопытного приключения. Он подошел к окну поглядеть поверх крыш на дорогую его провинциальному сердцу столицу и приятно представил себе, как пройдет насквозь по переулкам в сторону Китай-города, что займет у него максимум минут двадцать. Потом начал прокручивать в голове всевозможные варианты разговора с незнакомцем из Союза Художников, и не без тщеславия подумал, как блеснет своими познаниями в области современного искусства.

Когда он приехал в Москву из своего уездного города N лет пять тому назад, планы его были амбициозны. Его сразу же захлестнула волна безудержной эйфории: ощущение новой жизни, новых перспектив и еще неясного, но прекрасного будущего. Как будто один только факт переезда в Москву разрешил одним махом все его внутренние потребности и гарантировал успех и смысл дальнейшего существования. Но не тут-то было. Поначалу все было действительно весело и вихреобразно, чему немало способствовала его учеба в аспирантуре и компания свежеобретенных приятелей. Беззаботные пирушки и полуночные разговоры о современной философии на кухонном полу будто вернули его в студенческую реальность, вскружили голову, совершенно выбив из колеи, наплодили иллюзий, которые потом довольно быстро растворились в круговороте действительности, как только состоялась защита и началась обыкновенная жизнь. Правда, ему несказанно повезло с жильем. Какая-то родственница по линии отца оставила ему комнату в коммуналке в самом центре Москвы. Одну соседнюю комнату занимала больная старуха, а другую, как водится, опустившийся и пропитой, бывший интеллигентный человек по имени Леня. Квартира чудом осталась не тронутой цивилизацией и ненасытными бизнесменами. Старуха пообещала отписать Кочубею свою комнату в благодарность за уход, оставалось только решить проблему со вторым жильцом. Но и тот без особых претензий был согласен взять небольшие деньги и уехать в деревню к матери. Кочубей ждал, когда бывшая жена из города N отдаст часть его собственности, и тогда, продав ее, он смог бы стать полноправным владельцем жилища в центре Москвы.