Наталья Осояну - Белый фрегат [litres]

Один за другим собирались росмерские вороны, приходя отовсюду. Айлантри с одинаковым усердием прятался от знакомых и незнакомых, надеясь, что его примут за какого-нибудь отшельника, случайно оказавшегося в вороньей столице, или за подмастерье, который лишь недавно получил право носить мантию и еще не успел как следует насладиться этой привилегией. Вряд ли кто-то заметит его отсутствие… или он ошибается? О процессе над Фейрой наверняка говорили в каждом доме, и тот, кто сыграл немаловажную роль в оправдании подсудимого, просто обязан был удостоиться определенного внимания.

Вира тоже надела мантию. На этом настоял Фейра, и Айлантри был фениксу благодарен: сам он по-прежнему тушевался перед дочерью Рейнена Корвисса, не мог лишний раз взглянуть на нее, не говоря уже о том, чтобы заговорить по собственной воле. Они стояли вблизи от фонтана с мечом и часами, окруженные пустым пространством, – вороны, разумеется, узнали феникса, и каждый старался держаться от него подальше.

Двор постепенно заполнялся: воронов собралось не меньше сотни. Они большей частью молчали. И вот, когда Айлантри от нетерпения и тревоги уже готов был малодушно удрать, доверив Виру фениксу, на возвышении посреди двора появился Рейнен Корвисс. Он был… собой. Старейшиной клана, Верховным Вороном, магусом с уродливым шрамом от ожога на правой щеке и глубокой хмурой морщиной на лбу. Он что-то сказал блюстителям, и через несколько минут на площадку перед возвышением вывели четверых воронов в цепях – здесь от них был толк, поскольку, чтобы избавиться от оков, Кармору и остальным пришлось бы прибегнуть к магии полужизни у всех на глазах, а они, как и прочие вороны, не были на такое способны.

Кармор стоял, расправив плечи и гордо вскинув голову. Они с Рейненом смотрели друг на друга, и старейшина молчал, словно и сам онемел. Верн был невозмутим; Ашиль и Ивон, похоже, волновались, но как-то держали себя в руках. Секунды превращались в минуты, те проходили одна за другой. Ничего не происходило.

Айлантри закрыл глаза.

Чтобы призвать Духа Закона – существо, помешанное на справедливости и не знающее ничего другого, кроме нее, – нужно было к нему обратиться. Не просто произнести вслух или написать на бумаге слова, излив свои чувства, но пустить в ход ту струну души, что басовито гудела, туго натянутая от творящегося беззакония. Лишь тот, кто по-настоящему чувствовал себя пострадавшим из-за совершенного проступка, лишь тот, кто был готов рискнуть даже собственной жизнью ради истины, – лишь он мог обратиться к древнему существу с такой просьбой. Стоило помнить о том, что Дух Закона наказывал всех причастных, если узнавал о них, наказывал клеветников, наказывал тех, кто пытался воспользоваться его решением, получив незаслуженную выгоду.

И поэтому вороны молчали.

«Почему вы не положили этому конец?..»

Да потому, что каждый из них втайне поддерживал Кармора, – вот что Айлантри мог бы сказать Сандеру, но не сказал. Давний запрет на использование магии полужизни всякий из живущих ныне воронов впитал с молоком матери, но на самом дне его души таилось возмущение этим запретом. Почему, ради всех богов?! Чем они так провинились перед остальными магусами и людьми, что единственные из всех потеряли право на собственный дар? Никто и никогда не пытался приказать фениксам, чтобы те погасли, или цаплям – чтобы замолчали, – да что там приказать, о таком даже мечтать не смели! Но перемена, случившаяся с кланом воронов, позволила всему миру вздохнуть с облегчением, и теперь «полужизнь», как правило, с ними даже не связывали. Она, омерзительная и полная головокружительных возможностей, существовала отдельно – словно была всего лишь наукой, словно ей можно было научиться. Она существовала…

И манила. И снилась ночами. И раны не заживали.

Как мог Айлантри в чем-то обвинять Кармора и остальных, если сам не устоял? Отказался принять свой жребий. Не выдержал испытания, которое определила ему… Эльга-Заступница? Да хоть бы и Великий Шторм. Его участь вовсе не была невыносимой, другие справлялись и с невзгодами потяжелей – всю свою жизнь. Но он оказался слабым и не вытерпел даже одной ночи.

Ворон криво усмехнулся. Он не зря так спешил с преображением: боль и смятение уступили место решимости, а здравый смысл самую малость опоздал. Если бы он полностью пришел в себя, пробудились бы и сомнения. Но в тот момент их не было. В тот момент он твердо знал, чего хочет, и ни один в мире Договор его бы не остановил.

Миг, когда он позволил себе заглянуть в бездну, которая всегда зияла рядом…

Это был миг абсолютной свободы. И Айлантри знал, что никогда его не забудет.

Поэтому он не находил в себе силы, чтобы заговорить.

– Я обвиняю, – раздался женский голос совсем близко, в шаге от него.

По собравшейся толпе воронов прокатилось тихое «а-а-а-ах…».

– Я обвиняю, – повторила Вира Корвисс, шагнув вперед и снимая одной рукой капюшон мантии. – Обвиняю Кармора Корвисса, Верна Корвисса, Ашиля Корвисса и Ивон Корвисс в нарушении запрета – в использовании магии полужизни. Я призываю Духа Закона и прошу его вынести справедливый вердикт.

Рейнен Корвисс на возвышении вздрогнул, и за долю секунды до появления на его месте Духа Закона Айлантри увидел на изуродованном лице старейшины выражение, которое не успел тотчас же понять, – так быстро оно сменилось бесстрастной маской одержимого божества. Рейненом овладела… готовность страдать. Не животный ужас перед подступающей агонией, не страх возможной смерти, в той или иной степени управляющий всеми живыми тварями, но чувство, на которое способны лишь разумные существа. Готовность принять боль, чей смысл и цель – если они вообще существуют – превосходят тебя; готовность признать свою ничтожность перед ликом судьбы, свою малость фрегата перед надвигающимся штормом.

И не отступить.

Когда Дух Закона появился, Вира Корвисс, ничуть не смущенная происходящим, прошла к самому возвышению и встала рядом с ним, повернувшись лицом к четверым обвиняемым. Айлантри не видел их лиц, но заметил, что плечи Ивон дрожат; брат на полшага приблизился к ней и коснулся плечом. Верн как будто застыл. Кармор же тряхнул головой и на миг ссутулился – если бы Айлантри не видел этого движения раньше, то вряд ли понял бы, что ворон-отступник беззвучно смеется.

– Я обвиняю тех, – продолжила Вира с каменным лицом, – кто поддался искушению и пустил в ход коварный дар, который уже погубил один – один ли? – мир. Я опускалась в эту бездну глубже кого бы то ни было из живущих и видела, что ждет нас впереди, если запреты перестанут соблюдаться. Все это уже происходило: границы дозволенного отодвигались все дальше – мы изменяли окружающее все сильней, пока оно не умирало на наших глазах. Наш дар имеет изъян, и его не зря называют полужизнью – то, что мы трансформируем, бесплодно и отравлено изнутри. Мы на самом деле не можем творить… – В этот момент впервые за все время, что Айлантри знал Виру, ему послышалась в ее словах истинная боль. – Мы возомнили себя творцами, но не способны создать ничего нового. Мы способны лишь изменять и искажать. Даже если получается что-то полезное и красивое, оно не может воспроизвести себя и рано или поздно превращается в прах. Но гораздо чаще мы творим мерзости. И творили. Так было всегда.