Наталья Осояну - Белый фрегат [litres]

ТЫ ПРИМЕШЬ МЕНЯ?

– Кто ты? – беззвучно прошептал он, глядя в темный овал, заменяющий тени лицо. Он не видел ни малейшего намека на глаза или другие черты – лишь сгусток сумерек, стирающий и без того блеклую действительность. От существа веяло могильным холодом.

Я СПРАВЕДЛИВЫЙ СУД. ТЫ СТАНЕШЬ СУДИЕЙ? ТЫ ПРИМЕШЬ МЕНЯ?

Так вот как все устроено…

Айлантри зажмурился и попытался выровнять дыхание, чтобы безумное сбивчивое трепыхание в груди сменилось знакомым размеренным ритмом. Итак, он может принять в себя эту сущность и стать новым Судией, новым Духом Закона. Очередным звеном в цепи. Блюстители будут подчиняться ему и жители станут приходить к нему, чтобы кого-то в чем-то обвинить. Он узнает, наверное, в чем смысл этой непостижимой фразы, и его прикосновение сделается смертоносным.

Никто не посмеет обвинить его в нарушении запрета.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось. Мир, как и прежде, был недвижным, нарисованным, и тень маячила прямо перед его лицом. Теперь он распознал в холодном воздухе, который надвигался с этой стороны, гнилую ноту – как будто и впрямь дул ветер с могильника.

– Нет, – тихо, но твердо сказал молодой ворон с белыми волосами и черными агатовыми глазами, сжимая в кулак воронью лапу, которая заменила ему правую кисть. – Ты не справедливость, ты… возмездие. Воздаяние. Иногда справедливое, но чаще – нет. Смерть не может быть справедливой, потому что она не в силах обратить время вспять и сотворить новую жизнь. Чем это лучше нашей запретной магии? А если я поддамся тебе, опасаясь за собственную шкуру, то и вовсе совершу ужасное преступление. Судия – подлинный, настоящий Судия – должен быть безупречным. Не знаю, найдешь ли ты такого. Но я… тебя не принимаю.

Дух исчез, а мир опять сделался объемным, полным запахов и звуков, живым – и случилось это так внезапно, что последние силы покинули Айлантри. Он пошатнулся, прижимая к груди правую руку, а потом упал. И пала тьма, пришла тишина, он наконец-то обрел покой – пусть и ненадолго.

Ночью ей не вздремнуть ни на миг.

То, что созревало уже несколько дней в ее межпалубном пространстве, наконец-то готово, и теперь – пусть даже связь перестала действовать, и у нее опять одно тело, а не пятнадцать – она слышит смутные отголоски образов, которыми обмениваются другие фрегаты, и понимает, что с ними происходит то же самое, только гораздо быстрее, потому что времени почти не осталось. Люди наконец-то замечают неладное и приходят в смятение. ~Он~ прибегает, такой же растерянный, как все остальные, и останавливается на причале, не понимая, что делать. Она посылает образ-подсказку. ~Он~ трет ладонями виски, а потом начинает отдавать указания. ~Он~ все понял. Она расслабляется, обрадованная.

Чтобы убрать пушки с оружейной палубы и выгрузить их обратно на причал, уходит три часа. Все это время она проводит, погрузившись в себя и довершая начатое, исправляя и уточняя то, что в этом нуждается. ~Он~ время от времени пытается проникнуть в ее мысли, но всякий раз терпит неудачу и в конце концов уходит в свою каюту, скрипя зубами от боли под сводами черепа. Когда один за другим прибегают курьеры и сообщают, что происходит с другими фрегатами, ~он~ сперва теряется, а потом… потом она чувствует, как в ~его~ душе вспыхивает робкий огонек надежды.

И вот настает тот самый момент, когда корпус начинает дрожать, и ~он~, оборвав очередного курьера на полуслове, выскакивает из каюты и бежит на опустевшую оружейную палубу. Остальные спешат туда же, сбитые с толку и немного испуганные.

Отовсюду из палубы и переборок – которые за последние несколько дней сделались толще и плотнее, пусть этого и не заметили, – выдвигаются… предметы. Ни один из невольных зрителей не может подобрать слов, чтобы их описать, потому что они впервые видят такие формы: плоские и объемные, со множеством выступов и зубцов, с тянущимися канатами вроде кишок или пуповин. Они соединяются друг с другом согласно последовательности, которая известна только ей, – как ни парадоксально, разум навигатора до такой степени воспротивился этому образу, что предпочел притвориться, будто его не существует, – и с каждой секундой все ближе безвозвратная перемена, порожденная нарушением запрета.

Она могла бы сказать ~ему~: это все ты.

Но ~он~ и так понимает…

Когда все заканчивается, ~он~ и остальные несколько минут глядят в потрясенном молчании на двенадцать… штуковин, которые заняли места, где еще недавно стояли пушки. Между ними есть отдаленное сходство, но у штуковин гладкие корпуса – они показались бы литыми тому, кто не видел, как происходила сборка, – и что-то вроде полозьев вместо колес. Они вросли в палубу – или, точнее, выросли из нее. Но дула этих орудий-не-орудий таращатся в отверстия в бортах, и их предназначение очевидно для любого, кто был у Земли тысячи огней утром этого неимоверно длинного дня.

– Нужно собрать всех навигаторов, – говорит ~он~ и не сводит взгляда с живых пушек. Глаза его сияют не огнем Феникса, но пламенем надежды, а в уголке рта прячется дерзкая усмешка. – Нам требуется новый план, и у меня есть по этому поводу кое-какие идеи…

А когда проходит бессонная ночь и наступает утро, в Росмерской гавани выстраиваются пятнадцать преобразившихся фрегатов. Где-то рядом шестнадцатый, маленький «Полуночный призрак» – он не обзавелся живыми орудиями, но полон других сюрпризов, и горе тому, кто сочтет его легкой добычей.

Они ждут.

Она по привычке ловит обрывки фраз: в Росмере траур, вороны растеряны и убиты горем, вороны потеряли старейшину. Так об этом и говорят: «потеряли», и те, кто видел, как именно это случилось, обмениваются друг с другом понимающими взглядами, но не словами. Другие сочувствуют и все же не удивляются – он был очень старым, ему было очень много лет, даже магусы обычно столько не живут… Она размышляет: магусы – как фрегаты – могли бы жить вечно, но не живут. А люди – как магусы, только их дары спрятаны очень-очень глубоко.

Три их народа похожи друг на друга больше, чем принято считать.

Целительница поднимается на палубу: на плече у нее ларим, на шее – зеленый шарф. ~Он~, отвлекшись от разговора с навигатором «Химеры», хмурится и качает головой; она отвечает дерзким взглядом. «Попробуй меня прогнать». Ненадолго оба замирают, уставившись друг на друга, и все вокруг тоже на них смотрят, ждут. Потом ~он~ подходит к целительнице и, не стесняясь взглядов, обнимает ее. Она прижимается к ~его~ груди, закрывает глаза. Ларим спрыгивает с ее плеча, мчится к мачте и взлетает на самый верх. Все ждут… чего-то. Дрожания палубы, рокота в трюме, свиста и воя в ушах. Но фрегат молчит.

Над гаванью парит крылан, обозревая окрестности с высоты. Она тоже следит за тем, что происходит вокруг, напрягая все чувства и в особенности то странное, особенное зрение, которое появилось после исцеления от корабельной чумы. Теперь оно усилилось: она видит… нет, ощущает все, что происходит в воде и над водой в пятнадцати милях от острова. И это расстояние потихоньку увеличивается. Она могла бы увеличить его быстрей, но опасается, что ~его~ разум этого не вынесет.