Ад Вороновский - Половина солнца

В общем, вид у Олеандра был явно не самый лучший. Хуже обычного. Я любил красоту боли: мне нравились несчастные люди, но я не хотел видеть их такими. Парадокс.

– Олеан, у меня к тебе два вопроса. Если можно. И, да, как там Коул? Я беспокоюсь. Его отец принёс плохие новости?

Он лежал на постели, уставившись в потолок, и прикрывал ладонью один глаз. Когда я начал говорить, друг медленно перевёл взгляд на меня и посмотрел так, будто я был врачом, который хочет позвать его на очередную неприятную операцию.

– Ты заметил, что с ним был только отец? Молодец.

Из этих слов мне всё стало ясно. Я опустил голову.

– Не верится, – мой тихий голос стал ещё тише. – Я навещу его, – конечно, я имел в виду Коула.

– Нет, – прервал меня Олеан, проследив одним глазом за тем, как я подхожу к шторе, разделяющей комнаты соседей. Я обернулся, заглянул в лицо ла Бэйла и молча отступил. Мне пришлось вернуться к изначальной цели визита.

– Ладно. Итак. Я слышал о том, как Аарон с тобой поступил. Об этом многие болтают, трудно не заметить. Так вот…

– Болтают… Скорее жужжат. Назойливо. Жужжат.

Молчаливое согласие.

– Что произошло?

Он привстал, опираясь ладонью на матрас. Автоматически ухмыльнулся. Я знал эту гримасу: она проскальзывала на его лице каждый раз, когда он надевал на себя маску, отделяющую его от этого мира. Бессознательная защита, что-то вроде подобия услужливой или вежливой улыбки, только, скорее, очень неудачная попытка скрыть своё неумение общаться с людьми.

Несмотря на всё это, Олеан умел говорить, когда высказывал то, что действительно думает.

– Мейерхольд явно недоволен мной. Видел же, у меня ещё полчаса потом не сходило покраснение… – он задумчиво погладил своё горло. – Так вцепился…

– Это ясно. За что?

Его лицо приняло бесстрастное выражение человека, который скрывает эмоции, играя в покер и не особо думая о картах других, он всё же заинтересован в том, чтобы не проиграть.

– Жизнь несправедлива, Эндрю. Вот и люди такие же.

Я подошёл ближе и сел на стул напротив его кровати.

– Некоторые считают, что справедлива. Это сложный вопрос. Но у жизни, во всяком случае, нет возможности быть той или иной, а вот человеческие поступки… имеют под собой основание, как правило. Причинно-следственную связь…

– Изворотливый.

– Это ты про себя? Согласен. Так, может, скажешь уже? Я вижу, ты знаешь.

– Опасный ход, лошадка.

– Терять мне нечего.

Олеан улыбнулся.

И пожал плечами.

– Почему бы тебе не спросить самого Аарона, раз ты так заинтересован в этом вопросе? Правда, смотри, чтобы он и тебя не пригвоздил к стенке. Кажется, его самообладание и холодность понемногу начинают давать трещину.

Я упёр локти в стол и прикрыл ладонью глаза.

– Так. Ладно. Я… хотел попросить кое-что у тебя. Ты ведь можешь перемещать предметы, как я понял, да? А сможешь ли ты достать одну вещь к празднику для меня? Матери было тяжело привезти это, так что…

– Конечно. Что за вещь?

– Гитара. Я подумал, что было бы неплохо посидеть вечером под живую музыку, а Дэмиан умеет играть. У нас дома был простенький инструмент, и, может быть, ты мог бы как-то достать его, если я скажу, где искать.

Он задумался.

– Вы же из Ирландии, верно? Хм. Может быть, смогу. Но если нет – я точно притащу другую гитару, похожую.

Я выпрямился и постарался улыбнуться.

– Это было бы чудесно. Любая подойдёт. Как тебе будет легче. Чудесно!

Он отвёл взгляд, приподнимая руку и концентрируясь на чём-то. В его чёрных глазах я увидел некую теплоту, и эти бездонные дыры показались чем-то не забирающим тепло, а ищущим его.

Он был рад, что его способности могут принести добро…

В моём сердце от этого зрелища разлилось тепло.

Олеан призвал тьму.

– Джонатан.

Я стоял возле двери. Смотрел в маленькое зарешёченное окошко в ней. Парень сидел на постели и испуганно пялился на меня.

– Слуа [8] Слуа – мёртвое воинство в шотландском и ирландском фольклоре. тебя побери, Джонатан.

Он нахмурился, затем посмотрел в пол. Только не на меня. Не на меня.

Комнату его плохо было видно в полумраке, но выглядела она хуже обычных. Более бедной. Наверняка его поместили сюда специально, чтобы преступник не мог особо ничего сделать.

Он хотел приказать мне убраться. Но не смог.

Вряд ли его особо кто навещал за всё это время.

Джонатан помолчал.

Мне сложно было его винить. Будет здорово, если он ещё не разучился разговаривать.

– Я принёс тебе кое-что.

Залез в карман и достал оттуда небольшой брелок. В виде кошки. Брелок шершавый, его приятно гладить. Протянул предмет сквозь прутья и ближе прислонился к двери.

– С Рождеством, Джонатан.

Он наконец посмотрел на меня. Но подойти боялся. Боялся, что я мог что-то сделать с этим брелком. Что это ловушка, насмешка, издёвка.

Но я не издевался.

Мне было его жаль.

Так жаль.

– Сегодня Рождество. Нам читали лекции, и скоро будет праздничный ужин. А праздник от лицея заключается в том, что весь вечер и ночь мы можем делать что захотим, ну, ты понимаешь, в пределах нормы, вроде как веселиться и отмечать, можно будет даже сходить на какой-то фильм, его будут показывать в зале. О тебе почти никто больше не говорит. Кажется, они только немного боятся, что ты сбежишь, – при этих словах я начал ухмыляться. – Боятся, что ты подожжёшь всех заживо. Идиоты, правда?

Я бросил брелок на пол в камеру Джонатана, постучал пальцами по перекладинам маленького окошка в двери и проследил за тем, как взгляд заключённого становится чуть мягче, когда он увидел, что подарок не был бомбой или ловушкой.

Но он так и продолжил сидеть на кровати.

– С Рождеством, Джонатан, – повторил я и перешёл на шёпот, подобно брату: – Я ещё приду к тебе. Прости.

Всё. Я отвернулся и побрёл прочь из этого коридора одиночества, комнат, в которых обычно селят опасных нарушителей законов лицея.

Когда я уже почти покинул коридора, услышал, как Джонатан, стукнувшись головой о дверь камеры, подобрал брелок в виде кошки и громко прошептал что-то на исландском.

Я не понял слов.

Кажется, он тоже.

Подумать только. Вот и наступило Рождество. Откровенно говоря, лично я его терпеть не могу. А вот брат этот праздник всегда обожал. Но после пожара, в котором погиб наш отец, Дрю в зимних праздниках старался будто бы забыться. Я постоянно замечал, что его гложет чувство вины, – по-моему, отблеск этого чувства навсегда отпечатался на печальном лице брата. И во время Рождества он выглядел будто бы ожидающим, что всё изменится, хранящим надежду и одновременно безумно несчастным.

Потому я перестал любить Рождество. Да и, честно говоря, будучи только ребёнком до того пожара, я не успел сформировать своё понимание семьи. А со смертью отца образ семейного счастья был навсегда для меня утерян.