Ад Вороновский - Половина солнца

То место, где я – главнее всех. Где я – правитель, бог ночи.

Темнота.

Могила была ещё тёплой, если можно было так выразиться – разумеется, в прямом смысле земля, которой засыпана яма, не была тёплой вообще никогда в такое время года, и холмик был покрыт инеем, но слой был свежий, а значит, закопан гроб был совсем недавно. Похороны состоялись незадолго до Рождества.

Прибыв на кладбище – адресом я не ошибся, мы прошли к ближайшим новым могилам, и я остановился возле Коула, когда он застыл напротив небольшого надгробия.

В веснушчатом лице читалось какое-то иное значение. Чувства Хэллебора изменились, или мысли прояснились, что-то в этом духе.

Коэлло осознал, что его мать умерла.

Окончательно и бесповоротно.

Бессмертный осознал гибель первого близкого смертного человека и медленно начал подходить к мысли о том, что каждый, кто когда-либо был ему дорог, исчезнет.

Если такие вообще были.

Я сомневался в том, что Коул любил хоть кого-то искренне.

В его глазах цвета охры никогда не читалось тепла, стоило ему заговорить о семье.

Смирение – да. Некая холодность – возможно. Любовь? Ею и не пахло.

Коул не был злым, он не был злом . Просто так сложилось – свою семью этот парень не любил, и семья не сильно любила его.

Только по определению.

Ведь в семье все должны друг друга любить.

Небо было серым, и снег казался светлее, чем небеса. Плюс было довольно прохладно. Я убрал руки в карманы толстовки, в которой был ещё в комнате – мы с моим спутником не медлили и потому даже не оделись потеплее.

Стая ворон взлетела и с криками пронеслась над нашими головами, будто бы говоря с надгробиями умерших, прощаясь с ними в последний раз. Эти птицы вдохновляли меня – они были такими же тёмными, каким я ощущал себя, и мне нравилось слушать их крики.

Ведь вороны не поют.

Они кричат.

Коул вздрогнул, подняв голову. Он провожал птиц слегка посеревшим, подобно небу, взглядом, а после, снова переводя взор на могилу, опустился сначала на одно колено, затем на другое. Сев на покрытую инеем землю, он дотронулся до неё чуть дрожащими белыми пальцами, не боясь их застудить.

– Привет, мама, – Коул говорил тихо, но его слова напоминали крик воронов и ворон в этой кладбищенской тишине. Я остался позади него, не желая мешать.

Он сказал ещё одну фразу.

– Прости за то, что я не вернулся домой.

И продолжил сидеть.

Я решил прогуляться по кладбищу ещё немного, оставить Хэллеборов наедине. Все надгробия были похожи: каменные кресты, должно быть, самые дешёвые или по крайней мере не особо дорогие. Где-то встречались уже замёрзшие букеты цветов, а какие-то могилы были заросшими и выглядели заброшенными. Я разглядывал имена, стараясь ступать тише, будто бы мог потревожить мертвецов или же услышать их шёпот. Но, в конце концов, дорога привела меня обратно к Коулу. Он, почувствовав моё присутствие, встал и, не отряхивая слегка промокшие на коленях от снега штаны, кивнул в сторону выхода с кладбища.

– Я бы хотел пройтись. Пожалуйста. Совсем недолго. После мы вернёмся. Это возможно?

Я пожал плечами, одновременно кивнув ему.

– Пропустим ужин, но вряд ли будет что-то особенное. Ты уж тем более вряд ли хочешь есть… Никто из учителей не заметит наше отсутствие. Какое им дело.

Я собирался улыбнуться, но не стал.

Человеку, потерявшему мать, не надо было улыбаться. По крайней мере такому человеку, как Коэлло Хэллебор.

А потому я только обернулся на могилу его матери, будто бы сочувствуя смерти этой незнакомой мне женщины, и, впервые прошептав «Спи спокойно. Аминь» без сарказма и шуток, развернулся и, не обращая внимания на цепкий взгляд Коула, пошёл к выходу с кладбища.

Сам Коэлло больше не оборачивался к надгробиям. Он стремительно шагал вперёд, и волосы спадали ему на глаза, пряча от печального небосвода.

Начал идти снег.

Я догнал Коула и, глядя на падающие снежинки, удалился прочь из обители смерти.

Не так давно я осознал одну вещь.

Я действительно был безумен.

Всю мою жизнь всё шло не так, как у других: не просто наперекосяк, а наизнанку и отзеркаленно. Я часто мучился какими-то образами, не мог уснуть от странных вспышек непонятных, абсурдных мыслей, у которых или не было основания существовать вообще, или же оно было чертовски мало́́.

Да. Я определенно был сумасшедшим. В какой-то иной, не до конца правильной форме. Я не был правильным для «правильных» и не был достаточно неправилен для «неправильных». Я вывернут наизнанку.

Никто не понимал меня; отец боялся, что я вырасту ужасным человеком; меня сторонились и считали странным, тупым, смешным и так далее по списку.

Я видел сны, наполненные смыслом и его отсутствием одновременно.

Я не был доволен достигнутым и всегда хотел большего, ещё большего успеха, я хотел дать людям понять истину, помочь приблизиться к ней, потому что на всём свете один только я мог её осознать.

Ладно, я преувеличиваю. Не я один. Но я был один в своей эпохе.

Один против всех.

И никто не замечал этого. Это меня забавляло.

Даже я сам не замечал.

Я осознал своё безумие только теперь.

Я понял, что все эти образы, которые я вижу, эти странные, неописуемые ощущения, эти чувства, что я испытываю, – никто больше так не может.

Я – безумен.

Осознание этого факта придавало мне сил творить безумные вещи более уверенно.

Но пока…

Я шёл, размышляя о своей ненормальности, по заснеженным улицам небольшого города в Венгрии, чьего названия я никак не мог запомнить. Пока Коул, судя по всему, раздумывал о причинах жизни и смерти, меня волновало только собственное безумие.

Правда. Это порою так шокирует. Понять, что ты – сумасшедший. И что мало того, что ты обманул их всех, ты… Ты обманул даже самого себя!

Клялся себе, что ты нормальный, самый обыкновенный человек на планете, не считая, разумеется, бессмертия, и вдруг, в одно мгновение – накрывает осознание того, что с тобой что-то не так, и это трудно описать подростковым максимализмом.

Я думал и о том, что скучные люди порою тоже могут быть занятны.

Взять хоть Коула. Он скучен? Моё изначальное мнение о нём уже сильно изменилось.

Хэллебор не был скучным. Но он не был и безумным… И не был нормальным.

Что ты такое, Коэлло?

Ты все ещё живой?

Я ухмыльнулся, разглядывая снег, тающий на моих плечах.

Коул, кажется, слегка дрожал, но уже не от печали и бессилия, а от холода.

Интересно, возможно ли застудить искусственное сердце? И может ли оно болеть во время подобных переживаний? Как болит сердце у нормальных людей.

Ещё какое-то время мы бродили молча.

Наконец он остановился. Его голова была опущена, он смотрел в землю. Я позвал соседа, но он не отвечал. Окликнул ещё раз. И ещё.