Юрий Астров - Квинтовый круг [сборник litres]

– Ну а в самом конце что? – настойчиво допытывался я.

– Вот этот кадр, – ответил мальчик, и я увидел на экране себя, прикованного цепью к радиатору…

– Играть можно только с прошлым и настоящим, – продолжил мальчик, – с будущим нельзя. Когда мировая линия одного варианта прошлого пересекается с мировой линией другого, возникает настоящее с непредсказуемым будущим, экран дисплея превращается в обыкновенное зеркало.

Я ничего не понимал.

Мальчик выключил дисплей и спрятал пульт дистанционного управления в карман.

– Кушать хочется, – неожиданно произнес он.

– Утром принесут, – машинально сказал я.

– До утра далеко, а у меня еще кое-что осталось в холодильнике, – сказал мальчик и боком, держась руками за сидение, как это делают маленькие дети, слез со стула.

Он открыл дверцу холодильника и, не наклоняясь, достал тарелку с нарезанными кружочками колбасы или отварного мяса, половинку батона в целлофане, граненый стакан и… начатую бутылку «Русской».

Поначалу я удивился, а затем сообразил, что он решил угостить меня тем, что осталось от слесарей, но мальчик молча взобрался на стул, налил треть стакана водки и, немного помедлив, как штангист перед последней попыткой, залпом выпил.

У меня, вероятно, глаза на лоб полезли, а мальчик как ни в чем не бывало застучал вилкой о тарелку.

– Свинина жирная, к тому ж застыла, а у меня печень… – то ли мне, то ли сам себе начал говорить он, и вдруг, перестав жевать, уставился на меня: – Что таращишься? Не видел, что ли, как едят? Сам, небось, не прочь? – мальчик еще плеснул в стакан. – Так я на тебя не рассчитывал. Обойдешься без допинга.

Мне было не до выпивки: я находился в шоке от произошедшей метаморфозы в поведении мальчика.

– Жарко стало, – произнес он, вытирая лоб рукавом куртки, и пояснил: – Я всегда потею, когда выпью. Да еще эти лохмы… к черту!

Мальчик наклонил голову, уцепился за волосы на затылке и стал тянуть. Я не понял, что происходит: прическа его поползла на лоб, который сморщился и, деформируясь, наплыл на глаза. Он сдирал с себя скальп, открывая голый череп…

И вот в руках у него вывернутый наизнанку парик и мятый розовый лоскут с прорезями для глаз и рта.

А поверх всего этого морщинистое лицо карлика…

– Ну и как? – спросил он, явно наслаждаясь произведенным эффектом.

Я молчал.

– Впечатляет? – допытывался карлик. – Точно, штаны мокрые от страха. Что молчишь? Испугался?

– Тебя, что ли? – ответил я с пренебрежением, но все-таки чувствуя исходившую от карлика неопределенную угрозу.

– Ух ты! – карлик даже подпрыгнул на стуле. – Смелый. Ну, это мы скоро проверим.

Он спрыгнул на пол, зашел за холодильник (там что-то висело белое на гвозде) и стал раздеваться. Стащил курточку, сиреневую тенниску, джинсы и остался в одних красных плавках. У карлика оказалось пропорционально развитое, мускулистое тело, заметно покрытое, особенно на груди, рыжеватыми волосами. Положив вещи на верх холодильника, он с трудом сдернул с гвоздя белый халат и надел его.

Халат был явно ему велик, почти до пола, мятый, в каких-то бурых пятнах, с прорехой на боку.

– Антисанитария, – пробурчал карлик, закатывая рукава по локти, – постирать некому. А впрочем, сойдет для работы в таких условиях. Правильно? – И, застегнув пуговицы, повысил голос: – Что ты такой неразговорчивый попался?! Слова из тебя не вытащишь. Ну, ничего… скоро ты у меня заговоришь, да еще как!

Вот уже и явная угроза, но я воспринял ее довольно спокойно. И надо сказать, что превращение мальчика в карлика вызвало у меня меньший эмоциональный стресс, чем тот глоток водки. По крайней мере, второе объясняло первое. Да и голос у него совсем не изменился.

Карлик подошел к верстаку, забрался на стул, налил в стакан еще граммов пятьдесят.

– Ну вот, теперь не так жарко, – пояснил он, – теперь и поговорить можно, хотя ты и не очень общительный, что очень даже странно при твоей профессии.

– О чем нам говорить? – устало спросил я. – Единственное, что я хотел бы знать, это сколько меня, в конце концов, еще будут таскать с места на место.

Карлик оживился, залпом, не производя глотательных движений (надо уметь), выпил содержимое стакана, поковырялся вилкой в тарелке и вытер ладонью губы.

– Наконец-то наблюдается хоть какая-то заинтересованность у собеседника, – и, словно обращаясь к кому-то третьему (даже голову повернул в сторону), – но вы посмотрите, как поставлен вопрос, какие чеканные фразы, какая скрытая мощь!

Карлик издевался, но его наигранное актерство не было следствием выпитого алкоголя. Он не пьянел, что казалось странным для такой небольшой массы тела.

– Отвечаю, – карлик достал из кармана халата пачку сигарет и закурил (вот от этого я бы не отказался). – Что касается первого вопроса, то ты здесь явно лукавишь: уж поговорить нам есть о чем, и ты сам этого желаешь, особенно после просмотра (кивок на экран дисплея) того материала, в котором, я не сомневаюсь, ты узнал себя. Разве тебе неинтересно узнать, каким образом все это было отснято?

Мне действительно было интересно.

– Теоретически, – продолжил карлик, – можно было понатыкать скрытых камер и фиксировать каждый твой шаг. Затем путем монтажа состряпать то, что ты видел, даже с вариантами. Но ты представляешь себе, какие это трудности при съемках, какие затраты? А самое главное – для чего? Для чего, спрашивается?

Водки в бутылке осталось чуть меньше половины, и карлик стал экономить, наливая в стакан на один глоток.

– А ни для чего, – ответил он сам себе, – просто так мне захотелось.

Карлик раскурил потухшую сигарету и, выпустив клубы дыма через ноздри, на некоторое время ушел в себя, отрешившись от моего присутствия, этого подвала, всего мира. Мне показалось, что он засыпает. Но, вскинув голову, карлик прищурился и уставился на меня.

– Все это моя работа, – растягивая слова, сказал он, – пожар в гостинице, самолет, твои прогулки с наушниками, все эти Гнутые, Шашлычники, Вита… и никаких съемок, никаких скрытых камер. Вот где у меня эта аппаратура, – карлик постучал пальцем по лысому черепу, – вот чем я переставлял всех вас, как пешки, решая, кому жить, а кому умирать! Понятно?

– Нет.

– И вряд ли до конца поймешь, – карлик раздавил окурок о верстак, налил в стакан свою дозу, но пить не стал. – Я создал фильм, в котором нет ни одного профессионального актера, а те, кто в нем играл, подчиняясь моей воле, не подозревали об этом. Естественно, поначалу – в эпизодах с пожаром – были большие производственные отходы, приходилось делать несколько дублей с разными «актерами». Двое из них сгорели, так и не предриняв никаких активных действий, один выбросился из окна, и только ты сообразил использовать шторы и простыни. Я даже, как режиссер, не подталкивал тебя на это решение, только подбросил Виту для экзотики, а после колебался – оставить ее живой или дать погибнуть. Все решил тот дымящийся пожарник, который ввалился в номер. Во второй части мне пришлось повозиться с манжетой гидроцилиндра шасси самолета, чтобы вывести его из строя и организовать вынужденную посадку на воду, да и сухое дерево не так-то просто было завалить в нужное время и в нужное место. А вот от костыля я отказался. Помнишь, в самолете тебе пришло в голову оригинальное словосочетание – одноногая стюардесса? Мне оно понравилось своей коробящей несовместимостью: стюардесса и… одноногая. Я показал тебе костыль в воде заросшего ерика, наследил в твоей квартире, но после той сотрудницы с костылем в Управлении внутренних дел поостыл к этому образу, а затем и вовсе исключил его из фильма, оставив только в названии. Вначале оно было: «Зубы», но тянуть это название весь фильм и лишь в конце выявить смысл показалось мне утомительным. Но это все детали, и не будем на них задерживаться.