Скотт Оден - Стая воронов [litres]

Гримнир попятился. Со звуком, похожим на треск ткани, пробились сквозь землю извивающиеся корни; они поползли по траве – влажные, бледные, похожие на змей – и свернулись вокруг покалеченного тела Хротмунда. В тот же момент скорчился от боли ивовый дух; чем сильнее сжимались корни, тем страшнее становились мучения призрачной фигуры. Он распадался на куски, которые иссыхали на глазах и дымным пеплом поднимались в утреннее небо.

Притворявшийся Хротмундом ландветтр не сдержал мученического вопля:

– Христос Всемилостивый, почему ты меня оставил?

Гримнир фыркнул и отвернулся. Хлопнув Этайн по плечу, он знаком велел ей идти за ним. Помедлив, она сбросила его руку и нетвердой походкой вышла на середину каменного кольца.

– Маленькая тупица. Какого… – прошипел Гримнир.

– Господин камней и древ, – произнесла она, не обращая внимания на его ругательства, – этот дух твой, можешь делать с ним, что хочешь, но его тело принадлежит миру людей. При жизни он был человеком великой веры, и я прошу у тебя позволения произнести над ним молитвы, которые не прозвучали, когда он умер в первый раз.

В этот момент Этайн ощутила на себе истинную мощь Пастушьего взгляда. Вокруг кольца круитни зашептались духи, в их тихих голосах смешались трепет и презрение. Гримнир выругался себе под нос. Но Этайн не могла отвести глаз от зловещего воплощения Пастуха холмов – он был древнее Голгофы, в которой родилась ее вера; смотрящие ей в душу глаза видели сотни и сотни людских эпох, тех, о которых она даже не могла помыслить, – от падения настигнутых роком Атлантов до восхода сынов Ариаса, и множество других. Тяжесть тысячелетий словно обращала ее в прах, из которого ее сотворили и в который ей предстояло вернуться.

– Молитвы Белого Христа – для меня анафема , – произнес он мягко, как дуновение ветра. – Но то же сотворил и мой раб, и я дам тебе это право, несмотря на непримиримую вражду Старых и Новых путей.

Благодарно кивнув, Этайн осторожно подошла к Хротмунду. Гримнир сплюнул и отвернулся, бормоча что-то о «мерзких христоверах». Этайн опустилась на колени. Те из собравшихся вокруг каменного кольца духов, что были при жизни христианами, тоже преклонили колени.

Иссохший ивовый дух, из которого продолжали выжимать жизнь корни Пастуха, уставился на Этайн пустыми глазами.

– Я не могу отпустить твои грехи, дух, – сказала она. – Но если вера твоя крепка, пусть эти слова принесут тебе облегчение, – она сотворила в воздухе крестное знамение. – Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…

Когда зазвучал «Отче наш», ветви дуба затряслись и заскрипели. Малые духи с визгом исчезли, а души тех, кто вверил свои жизни Христу, нашли в молитве утешение. Этайн начертила большим пальцем крест на лбу Хротмунда. Почувствовав ее прикосновение, ивовый дух улыбнулся и прикрыл глаза.

Высоким чистым голосом Этайн запела на латыни:

Послышался треск, словно ветер гулял в ветвях плачущей ивы, и занявший тело Хротмунда дух растворился; лишившийся поддержки чар, труп на глазах почернел и ссохся, от него пахнуло разложением. Этайн отшатнулась от него и отползла.

Корни древнего дуба опустили Хротмунда и разрыли под ним землю – вышла неглубокая могила. Через мгновение не осталось и намека на то, что Хротмунд Уэссекский, несколько лет назад погибший в битве при Рингмере в Восточной Англии, вообще жил на свете. Кривой дуб вновь превратился в обычное дерево, старое, как Мидгард, и не торопившееся цвести.

Голос Пастуха донесся из самой земли.

– Наш разговор подошел к концу, дочь людей. Иди же.

Не говоря ни слова и не оглядываясь, Этайн нетвердым шагом вышла из каменного круга круитни. При ее приближении духи растворялись, их потусторонние голоса затихали. Тяжесть последних нескольких дней – ее скорбь, боль и потрясения – грозила утянуть ее в пучину отчаяния. Взгляд затуманился, и она слепо брела, спотыкаясь, по корням и высокой траве, держась на ногах одной лишь силой воли.

Присевший неподалеку Гримнир наблюдал за ее приближением. Скрелинг – возможный убийца Ньяла, ее похититель, у которого она была теперь в долгу, – выглядел сердитым, жестокое мерцание в глазах не померкло. Он мог бы быть частью этой бесплодной земли – такой же жесткий, как камень, и цепкий, как куст ежевики.

Он что-то произнес, но Этайн не разобрала его слов.

Она вздрогнула. Прижала руку к разбитому лбу и сморщилась от боли. Гримнир заговорил вновь, но Этайн все никак не могла собраться. Незаметный до этого момента гул в ушах усилился. Она пошатнулась и шагнула вперед.

– Он… Он в Дублине. Бьярки Полудан… он… в Дублине.

И как только эти слова сорвались с ее губ, мир вокруг поблек и исчез.

Она пришла в себя…

Холодная вода на растрескавшихся губах. Шелест. Жар очага.

В беспорядке вспыхивали в темноте ощущения и образы. Невероятно…

Отделанная кожей кольчуга потемнела. Резко пахнет дымом и потом. Переплетаются тусклые змеи, пущенные вайдой по смуглой коже. Влажный мох, ветхий лен. В сильных руках легко. Пить. Есть.

В загробном внутреннем мире время потеряло всякий смысл. Часы? Дни? Все равно. Без разницы…

Кто-то поет знакомым голосом, низко, но мягко, немелодично, но с живой тоской:

Этайн открыла глаза. Зыбкие тени рассеялись, показался навес из старых досок и соломы. Она лежала на койке под шерстяным пропахшим потом одеялом. Над головой играли ярко-рыжие отблески, будто грациозные танцовщицы кружились в пляске, похваляясь своим мастерством. Слышался треск влажных от морской воды поленьев; чуть повернув голову, Этайн увидела источник звука: обложенную камнями лунку, в которой полыхали куски выброшенной на берег коряги. Вспотевшее лицо горело, в истощенном лихорадкой теле сил осталось не больше, чем в осушенной фляге.

Напротив входа сидел у костра, повернувшись к Этайн широкой спиной и скрестив ноги, Гримнир. Он был гол до пояса и водил точильным камнем по лезвию сакса, заостряя его. Он напевал под тихий шум прибоя: