Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

– А сколько ему? – вопросил Хосе-Фернандес.

– Семнадцать. Первый бой – и сразу наповал. Ни одного реформата убить не успел.

– Pobre chico… [109] Бедный мальчик… ( исп. ) Вот ведь как бывает. И впрямь тогда надо сходить. Мануэло, ты же знаешь молитвы и сможешь прочесть всё, что надо. Не будить же отца Себастьяна для этого.

– Vamonos.

– Andamos.

– Пошли.

Все разом встали и направились за стариком Хенаро, оставив Киппера храпеть у тлеющих углей – всё равно добудиться его не было возможности.

Идти пришлось совсем недолго. Возле ложа умирающего собралось человек двадцать, включая профоса в коротком испанском плаще и высокой шляпе и полкового лекаря в чёрной мантии. Лекарь посмотрел на Хенаро и чуть заметно покачал головой.

Несмотря на лихорадку, Эстебан Протеро пребывал в сознании. Грудь его вздымалась и опадала, измождённое лицо блестело от пота, красивые черты исказила боль. Не помогали ни водка, ни снадобья. Взгляд его блуждал по лицам стоящих вокруг, в глазах блестела затаённая надежда, сквозь которую время от времени проглядывал страх подступающей смерти. Парнишка боролся за каждый вдох. Временами он судорожно кашлял, и тогда кровавые сгустки летели у него изо рта. Тонкие, ещё не успевшие загрубеть ладони судорожно шарили по одеялу. Судя по всему, конец был близок. Все молчали.

– Sangue de Cristo, – высказался шёпотом Родригес. – Ведь и вправду совсем мальчишка. Кто он вам, дон Хенаро?

– Племянник, – так же тихо отозвался тот. – Сын моей сестры.

Эстебан захрипел и мучительно выгнулся. Все замерли. «Отходит», – тихо выговорил кто-то. Мануэль читал Pater noster.

В этот миг по рядам пронеслось шевеление. Родригес поднял глаза и увидел, как люди расступаются, пропуская к умирающему человека в монашеских одеждах. Шёл он совершенно молча, только посох стукал по земле, на одном боку его была большая сумка, с другого боку шла собака, совершенно белая, огромная, без поводка. Это не столько удивляло, сколько настораживало и пугало. Круг людей стал шире, словно солдаты боялись приблизиться. Никто не произнёс ни слова.

Монах склонился над Эстебаном, потрогал ему пульс и обернулся.

– Нагрейте воды, – распорядился он.

– Зачем вода-то, padre? – изумился профос. – Разве это нужно для отходной?

– Не надо отходной. Его ещё можно спасти.

Все разом посмотрели на дона Хенаро – старик уже встал на колени, сложил ладони, опустил глаза и истово молился. Некоторые последовали его примеру.

Родригес неотрывно глядел на монаха.

– Madre mia! – вымолвил он наконец. – Кто это?

Альберто Гарсия закивал и наклонился к нему.

– Никто не знает, – зашептал он Родригесу в самое ухо. – С тех самых пор, как кончилась та стычка, он приходит по ночам и лечит всех. Кого попало лечит: раненых, больных, умирающих, всех, на кого махнул рукой наш коновал. Порой с того света вытаскивает. Молись, Понсо, может, у Эстебано появился шанс.

– Он что, живёт здесь, этот монах?

– В том-то и загвоздка! Никто не знает, откуда он приходит и куда потом девается. Его даже дозорные не видят. Все зовут его брат Якоб, но в народе ходит слух, будто это сам святой Бернар со своим белым псом. Сперва его пугались и стреляли в него несколько раз, и даже попадали, но он всегда возвращается. Ох, смотри, смотри: а парню впрямь как будто лучше! Успокаивается, задышал нормально, кашлять перестал. Que milagro! [110] Какое чудо! ( исп. ) Неужели выживет?

– Dios me Perdone!

– Не богохульствуй, лучше помолись!

– Эй, там! Despacio! [111] Потише! ( исп. ) – рявкнул профос в их сторону.

Хосе-Фернандес угрюмо теребил себя за бороду. Обернулся к Родригесу.

– Какое знакомое лицо, – сказал он. – Где я мог его видеть?

– Не знаю, – словно со стороны услышал Родригес собственный голос. Ноги его сделались ватными.

А Мануэль ничего не сказал.

В аудитории было холодно, облезлые колонны серого песчаника поддерживали низкий подвальный свод. Стены были в потёках селитры. Ученики нещадно мёрзли. Бенедикт ван Боотс в этом смысле не отличался от остальных: он застегнул куртку на все пряжки, пуговицы и крючки, покашливал и дул в кулак. От свинцового карандаша стекленели пальцы, приходилось отогревать их за пазухой. Ныла ссадина под глазом.

Прошло больше года с тех пор, как его отец, Норберт ван Боотс, снабдил сына небольшой денежной суммой, пополнил запас красок и кисточек и дал ему свой плащ на меху и отцовское благословение на поездку в Лейден для учёбы в классе господина Сваненбюрха. Флорины быстро кончились – ушли за аренду чердака, перекочевали в кошелёк к мастеру, истаяли в студенческих пирушках и походах по девицам; краски с кисточками делали своё дело, но и только; отчее благословение, конечно, осеняло и поддерживало юношу на тернистом пути начинающего живописца, но в повседневной жизни от него было мало пользы. А вот без плаща процесс обучения премудростям художества и графики вполне мог сделаться мучительным. Сейчас, по крайней мере, хоть шея и плечи не мёрзли.

В разгар лета подвалы хранили прохладу. Жители пользовались этим, чтобы хранить битую птицу и рыбу, а также вино и пиво. К весне закрома опустели – уже по крайней мере месяц все питались одною картошкою. Запасы этого непопулярного овоща неожиданно стали для горожан настоящим спасением. Сперва, когда начали кончаться другие продукты, хозяйки состязались в умении готовить земляные яблоки, изобретали новые блюда и при встрече долго обсказывали друг дружке разные рецепты: «…и тушить на среднем огне, с салом и петрушкой, ни в коем случае не на большом и не на малом – слышишь – боже упаси!» Затем, когда подвело животы, стало не до изысков. Картофель ели варёным, с кожурой, без сала, и никто не жаловался. Лейденцы взирали с осаждённых стен на вытоптанные поля и ближние леса, в которых испанцы съели всё живое, но держались из последних сил.

Когда Бенедикт прибыл в этот город, никто не думал, что начнётся осада. Все говорили о ней, но где не говорили? Когда ж испанцы в самом деле осадили Лейден, они не ожидали, что этот слабый, плохо укреплённый городок решится оказать такое крайнее сопротивление. Горожане сумели отбить несколько первых, самых яростных атак и долго хорохорились, подначивали друг дружку, опрокидывали кружки в погребках и тавернах, а потом собирались на площадях, где говорили речи, кидали шапки и грозились закидать ими испанцев. В оружейных мастерских ковали оружие и раздавали его всем желающим. Все ходили радостные, возбуждённые и злые, со дня на день ожидая подхода войск Оранского. Бенедикт хотя и обзавёлся шпагой, по причине близорукости, врождённой хлипкости и чужеземного происхождения в боях участия не принимал, но сразу примкнул к сочувствующим, вместе с ними пил для храбрости и за победу, стыдил паникёров и стоял на городской стене, через очки наблюдая, как войска идут на приступ под воинственные крики «Сантьяго!» и откатываются назад под градом камней, стрел и не менее воинственные крики «Да здравствует гёз!». Ветер трепал его волосы, развевал его плащ, и он чувствовал себя сильным и мужественным, хотя втягивал голову в плечи, когда вокруг свистели пули и стрелы, вздрагивал при каждом залпе аркебуз и с бьющимся сердцем делал зарисовки. Раз он отошёл, его мольберт продырявила пуля, и он гордился этой дыркой, как настоящим ранением.