Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

Но проходили месяцы, а помощи всё не было – принц был разбит на суше, под его рукой остались только северные острова и кучка городов на побережье. Лишённый продовольствия, добрых вестей и надежды, Лейден сделался уныл и сер, а его жители замкнулись, стали мрачными, всё чаще огрызались и посматривали косо на немецкого художника. Выбора у них не было: лейденцы знали, что их ждёт, коль город будет завоёван, ещё свежа была в их памяти ужаснейшая участь Гарлема, взятого после семимесячной осады кровавым приспешником Альбы доном Фадрике, Гарлема, жители коего были повешены и потоплены без различия пола и возраста. Лейденцы говорили, что будут защищаться дотоле, пока останется у них пища, и что в случае крайности они съедят свою левую руку, чтобы драться правою.

Было страшно. И всё равно Бенедикт обожал этот город с его маленькими каналами и площадями. Он влюбился в острые силуэты его готических церквей – Синт-Питерскерк с пятью величественными нефами и Хохландсе-керк, когда-то перестроенную из часовни Святого Панкраса, в каменные кружева городской ратуши, в людные набережные канала Рапенбург, в замок Харальда-датчанина на острове и в здание Весов на рыбном рынке, в громаду старой тюрьмы Гравенстен с красно-белыми ставнями, за которой так удобно устраивать дуэли, в шумный порт на главном Рейнском рукаве, который опустел с осадой; он зауважал его мужественных сынов и без памяти втрескался в его пылких дочерей, которые умели так заразительно смеяться и дарить свою любовь ему, нескладному носатому германцу в роговых очках. Юность, буйная студенческая юность щедро даровала ему свои свежие, хотя и горьковатые плоды, оставляющие на губах привкус шального ветра, синего порохового дыма, поцелуев, красок и варёного картофеля с петрушкой, того самого, который на среднем огне «…и ни в коем случае не на большом, и не на малом – слышишь – боже упаси!».

По сравнению с этим учёба в классе живописи казалась чем-то нудным и второстепенным. Но господин Сваненбюрх даже в войну никому не давал поблажек и являлся на занятия застёгнутый на все пуговицы, важный, желчный, преисполненный достоинства, и требовал того же от студентов.

Ученики рассаживались по местам, некоторые сосали трубки, хотя курить не дозволялось. Бенедикт вошёл, помахал двоим-троим друзьям, обнялся с Францем, Яном и Корнелисом, похлопал по спине юного Лукаса – тот опять дремал. Рядом с ним сидел Ромейн, помешанный на моде и уже мечтательно рисующий кокетливую женскую головку в уголке листа; Бенедикт дал ему щелбан, увернулся от ответного удара линейкой, показал нос и по ходу дела заприметил какого-то незнакомого светловолосого парня в уголке, возле колонны, очевидно, новичка – хотя откуда взяться новому ученику в осаждённом городе? Должно быть, это был студент из медиков, которые присутствовали тоже – человек двенадцать. Рядом с ним скучал Эмманюэл – худой чахоточный брабантец лет пятнадцати, предпочитающий портретам жанровые сценки и диковинные интерьеры. Особо замечатльными – просто живыми – у него получались зарисовки старого рыбного рынка, Висмаркта. Бенедикт сделал в памяти пометку подойти и расспросить его о белобрысом, раскрыл мольберт со знаменитой дыркой, разложил на полочке карандаши и уголь, тронул ссадину под глазом, завернулся в плащ и стал ждать.

Сегодня был урок анатомии. На столе возле кафедры, накрытое полотнищем, лежало человеческое тело; снаружи виднелись только голые жёлтые пятки. Из-за осады недостатка в мертвецах не было: уж на это дело у войны хватало щедрости. Анатомический театр, да ещё театр военных действий – такова была единственная жатва Мельпомены в эти дни, обильная, кровавая и вряд ли благодатная. Но публичное вскрытие и зарисовка попахивали святотатством, как ни посмотри, да и не каждый родственник согласится отдать родного человека наглым школярам для выдирания кишок. Как правило, их сразу хоронили. То же и заразные больные. Другое дело чей-нибудь бесхозный труп, как в этот раз.

Над самым ухом раздалось вдруг жизнерадостное: «Салют, Бенедикт!», кто-то хлопнул его по плечу, и на скамейку плюхнулся Рем. Расплылся в улыбке, подмигнул, скинул с плеч мольберт и начал устанавливать треногу.

– Где глаз подбил? – осведомился он.

– А, – небрежно отмахнулся Бенедикт. – Испанская пуля.

– Такая же, как на мольберте? Хех! Шучу, шучу. Чего дрожишь? Первый раз на вскрытии?

– Первый раз, – признался Бенедикт. – Только я не боюсь. Это от холода.

– Хех! Все так говорят, – усмехнулся Рем, сноровисто раскладывая стойки и перекладины и вгоняя деревянные штырьки в пазы. – Я тоже в первый раз дрожал, как цуцик. Я был в Амстердаме – помнишь, я рассказывал, как ездил туда с отцом? Ах, Амстердам! – мечтательно вздохнул он и достал трубку. – Потрясное местечко, не чета нашему Лейдену! Так вот, было это в январе, за три года до войны. Как раз накануне казнили Ариса Киндта – ох и знатный был ворюга! А труп его отдали для публичного вскрытия в зале собраний гильдии хирургов. Я тогда учился анатомии у доктора Тульпа и тоже пошёл посмотреть. Так там такое случилось! Был там один дядька, врач, хирург. Нет, ты слушай, слушай: он привёз учеников, а многие были из купеческих семей – брезгливые такие белоручки. Так они только морщились, отворачивались и плевались. Не хотели смотреть, в общем. Тогда их учитель рассвирепел и приказал им… – тут Рем прервался, чтобы прикурить от свечки, – приказал…

– Что? Что он приказал?

Рем огляделся, наклонился к Бенедикту и поведал заговорщическим шёпотом:

– Он приказал им рвать трупы зубами !

Бенедикт отшатнулся.

– Быть того не может!

– Истинный крест! Вот как сейчас тебя, сижу и вижу: рвали как миленькие! Все тогда опешили, уйма народу в обморок хлопнулась… кроме меня, конечно.

Бенедикта передёрнуло.

– Да всё равно не верю!

– Ну, верить или не верить – твоё дело, а я рассказал.

Рем откинулся назад, полюбовался установленным мольбертом и с довольным видом затянулся трубочкой. Бенедикт ощутил облегчение и вместе с ним тоску. Что да, то да: застать подобную сцену – это не каждому дано. Везёт же некоторым! С другой стороны, избави бог от такого зрелища! Он представил себе, как мордатые купеческие сынки, кривясь и морщась, впиваются зубами в мёртвую плоть, и не знал, смеяться ему или плакать. Да… Наверное, это было самое потрясающее, что можно увидеть в медицинском деле, удивительнее зрелища представить невозможно.

Он покосился на Рема и снова вздохнул.

В отличие от большинства учеников, Рем был местным уроженцем. Бенедикт, лишённый папочкиными стараниями всяческих иллюзий, признавал за этим парнем редкостное дарование. Он с одинаковой лёгкостью работал и карандашом, и маслом, его наброски отличал особенный, «летящий» штрих, а в портретах наблюдалась удивительная живость. Под его карандашом любой бродяга с улицы обретал благородный облик, а важный дворянин казался ближе и доступнее, чем в жизни. Складки ткани, тени, волосы, глаза, суровые мужские лица и волнующие женские изгибы – всё ему удавалось. Даже придирчивый герр Сваненбюрх порою одобрительно кивал при взгляде на его эскизы и наброски.