Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

И вдруг он запоздало понял, что он вовсе не стареет, а уже постарел.

Они ещё пытались что-то сделать – отыскать коней, собрать пожитки, но прошла минута или две – и вал безумной мясорубки настиг их и подмял под себя. Золтан и Иоганн разом оказались в бушующей толпе, среди лязга железа, оскаленных зубов и выпученных глаз. С одной стороны сверкали фламандские мечи и раздавались вопли: «Бей! Бей! Да здравствует гёз!», с другой рассекали воздух алебарды швейцарцев. Выбора у Золтана не было, он схватил единственное оружие, которое было под рукой, – меч Людгера Мисбаха, выдернул его из ножен и ринулся в драку, на бегу вспоминая порядком забытую технику боя двуручным мечом. Думать было некогда. Даже выбирать, на чьей стороне драться, ему не пришлось – круговерть боя сама вынесла его на сторону «своих», то бишь испанцев и союзников швейцарцев. «Йах-ха! Йах-ха!» – крякали гельветы при каждом ударе. Работали они слаженно, словно дровосеки.

Но и лейденцы дрались как бешеные. Золтан позабыл про всё и орудовал мечом, как встарь, чувствуя, как болят окаменевшие от бездействия мускулы. Он бился в передних рядах, как и суждено бойцу с длинным клинком, ломая древки пик, срубая руки, подрезая ноги и бока, выбивая «яблоком» рукояти зубы и сворачивая носы, но силы были уже не те – дыхание сдавало, два или три раза он пропустил удар, а доспехов на нём не было. Кровь из раны на голове стала заливать глаза. В очередной раз замахиваясь, Золтан вдруг почувствовал, как закололо в груди – и левая рука перестала его слушаться. Снизу вверх, под горло, подступили слабость и смертельный хлад, перед глазами пошли круги. «Сердце…» – успел подумать Хагг. Он услышал ржание, но то были ещё не кони Апокалипсиса – а всего лишь валлонская кавалерия. Хагг начал падать. Кто-то подхватил его под мышки и, ругаясь, потащил в сторону. Их пинали и толкали. Меч, который Золтан так и не выпустил из рук, волочился по земле. Золтан запрокинул голову, чтобы рассмотреть своего нежданного спасителя, но тот уже оставил его и бросился обратно в гущу боя.

Издалека раздался будто гром, но вряд ли это были пушечные залпы – это было что-то куда более мощное, вызывавшее дрожь земли. Нечто странное творилось к северу отсюда. Можно было подумать, что взрывают стены города, но зачем тогда атака? Не станут же гёзы взрывать собственные стены! Золтан оперся на меч, попытался подняться и не смог, только руку порезал. Звёздное небо пошло каруселью. Он остался сидеть, бессильно слыша, как Иоганнес Шольц кричит где-то слева: «Господин Золтан! Господин Золтан!»

– Я… здесь… – прошептал он.

Потом были возникшая из темноты широкая конская грудь, удар и темнота.

…Недалеко от места боя, в деревушке Лейдердорпе, командующий войсками – не выспавшийся и потому злой генерал-инквизитор Фернандо Вальдес – с неудовольствием рассматривал прибывшего гонца.

– Докладывай! – потребовал он.

– Гёзы, maestro de campo! – выдохнул тот. – Они взорвали две дамбы… подошли на кораблях и обстреляли с моря, потом горожане сделали вылазку, открыли шлюзы…

– Горожане открыли шлюзы? Гёзы взорвали дамбы? – удивлённо воскликнул дон Фернандо. – Зачем им это понадобилось?

– Мы не знаем, maestro de campo. Это какое-то наваждение. Может, они хотят утопиться, чтобы не умереть от голода?

Генерал скривил губы и хмыкнул.

– Должно быть, они сошли с ума, – наконец произнёс он. – Время, похоже, ничему не учит этих глупых еретиков.

Сказавши это, он распорядился выслать два пехотных и три конных батальона на подмогу. Несмотря на сумрак ночи, даже отсюда было видно, как на юге отряды фра Филиппо да Сильвестра из последних сил держат оборону; как раз в эту минуту новый залп из пушек накрыл шатёр его оруженосца.

Точнее сказать, шатёр его бывшего оруженосца.

Впрочем, почтенный инквизитор и португалец этого не видели.

Бенедикт поднял голову от кружки с кипятком и оглядел тёмное помещение. С тех пор как его очки разбились, он стал видеть нерезко. Впрочем, как раз сейчас особой остроты зрения не требовалось. Свечей не жгли: не то что мыши – люди ностальгически вздыхали, вспоминая горький вкус свечного сала. Тлеющие угли тускло освещали своды некогда уютного подвальчика, где в мирное время подавали устриц и брюссельскую капусту, подогретое лувенское вино, двойное пиво и изумительное чесночное рагу со старой гаудой, а теперь могли предложить разве что кружку кипятку и сухарь. Впрочем, посетители были рады даже кипятку и сухарю.

В подвале царила давящая, гулкая тишина. Народу почти не было, а пятеро студентов пили молча, только Вильсон, тощий растрёпанный студент-медик из Британии, присев на краешек стола и отбросив за спину короткий плащ испанского покроя, задумчиво перебирал девять струн старой лютни и выпевал строку за строкой:

Песня звучала. Пламя в камине колыхалось. Все сидели мрачные и подавленные.

В недавний день они стали свидетелями гибели странной девушки на колокольне, но это было далеко не всё. Прошлым утром умер бедняга Эмманюэл, а днём раньше – малыш Лукас. Умерла и девушка, дарившая обоим в тот памятный вечер сладкий яд своей любви. Их похоронили вместе, всех в одной могиле, с двумя десятками других горожан, ставшими жертвами ужасной болезни, распухших, почерневших, покрытых бубонами. В первом было что-то вечное, даже возвышенное, во втором – что-то неправильное, как в сломанном дереве, которое не успело дать плодов. Студенты сидели, сосали горячую воду с корицей, слушали песни и время от времени провозглашали мрачные тосты. Да и песни были им под стать. Уже прошли дни распоследнего веселья, и только строчки на латыни напоминали о былом безумии и расточительстве.

«Вода – не пиво, много не выпьешь», – Бенедикт в который раз испытал на себе всю правоту этой житейской мудрости. Пора было выйти. Он встал, одёрнул камзол, отвесил всем присутствующим подобающий поклон и вышел за дверь, в стужу и ночь.

Моросило. Бенедикт покрепче нахлобучил шляпу, чтобы её не сдуло ветром, и в кромешной тьме направился к каналу – справить малую нужду. Норд-ост бесновался, ледяная вода ходила пенными валами. Прохожих не было. Расстегнув штаны, воздевши очи к небу, Бенедикт ван Боотс совершал свою нужду и против воли вслушивался в звуки песни, льющиеся через дверь, которую он забыл прикрыть. Ветер разрывал куплет, расшвыривал его по набережной, перемешивал слова в безумном вихре, но ученик художника знал его наизусть – сегодня Вильсон пел своё творение уже в четвёртый или пятый раз. Бенедикт стоял и шевелил губами в такт обрывкам мелодии: