Ники Пау Прето - Корона из перьев [litres]

Авалькира устала.

Нет, «устала» – слово мелкое и слабое, больше подходит матерям с орущими младенцами и ночным часовым.

Авалькира полностью, совершенно выбилась из сил.

Каким-то образом ее жизнь превратилась в глупую игру, в череду вынужденных действий… Она жила больше ради Вероники. Ее заставили играть в няньку, мать, сестру и друга. Колючую правду жизни она обернула в мягкую шерсть и пестрые шелка, защищая Веронику, укрывая от ужасов мира, порой в убыток самой себе. Марать руки она не боялась: они уже были по локоть в грязи, задолго до Вероники, – но с каждым днем, с каждым прожитым годом Авалькира все больше сомневалась, что их удастся отмыть.

Видимо, усталость и заставила ее открыться Веронике перед уходом. Она и не думала хранить секрет так долго, но правда, которую некогда столь тяжело было удержать на языке, казалось, застряла комом в горле. Вероника, в лучшем случае, не умела обращаться с тенемагией – разве можно доверять такому человеку свой самый большой секрет? Даже сейчас Вероника не знала очень многого, очень многого она бы не поняла.

Авалькира сидела у костра, неотрывно глядя на сумку с недавно добытым яйцом феникса. Она не брала его в руки с тех пор, как стащила у солдата. Трудно было сдержаться: украсть лишь одно и позволить имперской крысе жить, тогда как она обещала обратное. Но если Авалькира чему и научилась за свою вторую жизнь, так это сдержанности. Укради она больше яиц, и пропажи хватились бы, за ней выслали бы погоню. А убей она солдата… пропажу и одного яйца заметили бы скорее.

Если быть до конца откровенной, то яйцо тревожило ее. Авалькира подозревала, что тогда в лесной хижине феникс вылупился неспроста – как и с пол-десятка других до него. То ли потому что ее собственный соузник оставил ее, да так и не вернулся, то ли по другой, более глубокой причине. Как бы там ни было, она боялась, что и с этим яйцом выйдет точно так же.

Оно останется мертвым. Пустым. Бесполезным.

Авалькира сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться.

«Страх – это роскошь».

Так гласила древняя пирейская поговорка. Ее полный текст сохранился в «Пирейских эпосах»:

Когда опускается кромешная тьма и гаснут огни, страх – это роскошь.

Когда разразилась война и от нее не уйти, страх – это роскошь.

Когда смерть с радостью забирает то, что бросила жизнь, страх – это роскошь.

Авалькира не могла позволить себе страх. Тьма и смерть приближались, а что до войны? Так она уже здесь.

На самом деле она и не прекращалась – по крайней мере для Авалькиры.

Она сражалась вот уже тридцать четыре года и порой стала забывать, чего ради. Разум ее утратил былую остроту, и детали жизни сквозь мутную линзу времени было не разглядеть. А это – неприемлемо.

Нельзя забывать, кем она была и что должна вернуть себе.

Она была принцессой и Укротительницей фениксов. Увенчанной перьями королевой.

Она билась за трон империи, и это стоило ей самого дорогого человека – сестры.

Когда бремя становилось невыносимым, она мысленно обращалась к Феронии, думала, что сказала бы ей: «Я устаю, ксе Ония. Мир уже не тот, что прежде», «Я боюсь за нее, ксе Ония. Она – совсем как ты».

Авалькира уже заметила: две ее жизни с каждым днем становятся все больше похожи. Так, может, на то воля богов, чтобы она страдала дважды? Вдруг в том ее судьба: выживать, продолжая бороться, ценой жизни дорогих ей людей?

Нет. Второго шанса она не упустит. Они с Вероникой проживут свои жизни так, как должны были прожить их Авалькира с Феронией: станут вместе править империей.

Перепишут историю.

Чтобы не запутаться в мыслях, Авалькира порой воображала, что пишет письмо. Разве что она никогда не села бы за него по-настоящему. Всякий раз, берясь за перо, она вспоминала свои последние письма: как же хотелось переписать их! Все они оставались без ответа, пока не стало слишком поздно.

История – живое существо, оно дышит и меняется. Даже твоя личная. Каждый день собственное прошлое виделось Авалькире иначе, и воображаемое письмо менялось.

Порой Авалькира была жертвой, и ее несло по руслам войны, точно лист, подхваченный водами Ауриса.

Порой она была злодейкой – самим потоком, топящим все, всех любимых. Авалькира подозревала, что такова истина, и иногда принять ее было проще, чем все остальное.

Обычно в письме она обращалась к Феронии, но случалось, что и к Веронике.

Сегодня Авалькира сидела у костра посреди леса, одна, бросив еще одну сестру, и мысленно сочиняла письмо:

Я – Авалькира Эшфайр, и это – моя история.

Да, им пришлось нелегко, но к задержкам Авалькира привыкла. Ничто ценное в жизни просто так не дается. У всего своя цена.

Вероника недавно задала вопрос, ответить на который Вал не могла.

Но смогла бы Авалькира.

Ты спрашивала, зачем я пришла в день летнего солнцестояния.

Ответ столь же прост, сколь и сложен: я вернулась за тобой.

Шестнадцать лет назад я проиграла не только войну. Я проиграла все.

Ту ночь мне никогда не забыть. Я вошла в раж, кровь в жилах кипела, а стрелы мои падали с неба, точно капли дождя. На замковой стене я увидела одинокую фигуру, совершенно не прикрытую – один на один с бурей. Толком не приглядевшись, я выпустила стрелу.

Но едва тетива сорвалась с пальцев, я поняла, что на стене – она.

Жаль я не умела перехватывать стрелы, управлять их волей и пожеланиями, как управляла живыми созданиями.

Нет, этого я не умела, и стрела попала в цель – как всегда, а я отринула осторожность и корону. Отринула и полетела к сестре. Из-за моего безрассудства в Нокс угодило с десяток вражеских стрел, и вот мы рухнули – словно звезда, сброшенная с неба.

Я держала на руках умирающую сестру, вокруг бушевало сражение, и из груди у нее торчала проклятая стрела. Мне тоже хотелось умереть.

Все могло закончиться проще. Лучше. Но из-за сестры не получилось.

Она прижала мою окровавленную руку к своему раздутому животу, и внутри я ощутила сердцебиение.

Твое сердцебиение, ксе Ника.

Ферония сказала: ты должна жить, потому что ее жизнь окончена. Она просила слишком многого. Моего феникса смертельно ранили, огонь жарко полыхал вокруг нас. Пламя жгло, опаляло.

Она просила слишком многого.

Из-за раны у Феронии преждевременно начались роды. Ее забрали в безопасное место, где можно было бы спасти дитя, но для самой Феронии было уже поздно. Меня же оставили умирать. Я их не виню.

Я ощутила тот момент, когда сестра оставила этот мир. Слышала последние крики, и когда уже пламя моей питомицы лизало, обугливая, мою кожу, я услышала еще кое-что: крики новорожденного.