Евгений Мисюрин - Ловушка для папы [СИ]

– Но… – разочарованно проговорил король.

Ему казалось, что воздушный боец должен легко и просто поставить точку в необычном и бессмысленном нападении, явившись с неба. Подобно ангелу. Прилетел, взмахнул шестью крылами, и поставил приспешников сатаны на подлежащее им место. И вдруг… Так просто, несколькими попаданиями…

И в этот момент над чёрной гладью ночного моря разверзся ад. Сразу десять взрывов, раздавшихся почти одновременно, просто разорвали вражеские корабли на части. Рейд в мгновение превратился в горящий костёр. Тогда Фердинанд впервые увидел, как горит сама вода. Дымным, красным и очень вонючим пламенем. К его удивлению пылали не деревянные обломки. Горела именно сама поверхность моря, колыхаясь под языками огня, повинуясь ночному бризу.

Вот только герой, спасший от нашествия и островитян, и самих монархов, не мог уже насладиться плодами своих трудов. Даже если он и выжил при падении в воду с высоты в полсотни саженей, дышать пламенем он не смог бы в любом случае. Такое господь позволил одним лишь саламандрам, которых, кстати, никто никогда не видел. У короля засвербело в носу, видимо, сказался запах дыма, заслезились глаза. Он непроизвольно шмыгнул носом и мазнул по лицу ладонью, стирая слёзы.

Поэтому пропустил момент появления над поверхностью воды четырёх человеческих фигур. Ни лиц, ни цветов одежды на фоне пылающего моря видно не было, лишь движущиеся чёрные силуэты, поэтому рука Фердинанда сама сотворила крёстное знамение. И только после этого он узнал приближающихся. Это оказались те самые подводные пловцы, которых Соколов отправил полчаса назад. Двое, идущих впереди, остановились, сняли с ног странные, огромные туфли, очень напоминающие рыбьи плавники, потом повернулись и стащили такие же со следом идущих.

Король сначала не мог понять, с чего такая заботливость, и только когда вторая пара подошла к нему, увидел, что один держит за ноги, а второй за плечи, совсем молодого, истекающего кровью мальчишку. Глаза раненого заплыли и не открывались, но губы что-то шептали, скорее всего, молитву. Фердинанд снова перекрестился и попросил бога даровать спасшему их герою достойное посмертие.

Воины тем временем уложили летуна в свою повозку, и теперь стояли рядом, ожидая командира. Старший лейтенант Соколов вновь молодцевато козырнул королю и совсем уже развернулся, когда монарх проговорил:

– Я не разобрал, что говорил тот юный герой. Это была молитва?

– Молитва? – командир пловцов застыл. – Нет, не молитва. Он пел песню.

– Песня перед смертью. Как романтично. Кажется, у викингов был такой обычай, когда воины чувствовали, что в бою им не выжить, они пели песнь смерти. Скажите, Соколов, вы не могли бы перевести мне её слова?

– Сейчас… Птенец орла. Поднимись высоко, выше, чем солнце, и осмотри мир, лежащий перед тобой, – неуверенно начал старший лейтенант и вдруг сменил тему. – Только это не песнь смерти. Да и умереть мы Хесусу не дадим. Герой! Полчаса отвлекал на себя огонь, пока мои ребята ставили мины. Такие пилоты нам ещё понадобятся.

– Но кровь…

– А, кровь! – командир улыбнулся. – Вы никогда не резали пятку в воде? Потом, когда выходишь, нога покрыта кровью почти до пояса. Так что всё не так трагично, как выглядит со стороны. Честь имею.

С этими словами он вновь приложил пальцы к виску, развернулся на пятке и бегом умчался к повозке. А король долго ещё стоял на берегу, глядя на совершенно невероятное зрелище – горящее море.

Дон Совиньи оторвал глаза от лежащего перед ним приказа и с улыбкой посмотрел на дверь. Её неспешно закрывал только что вошедший в кабинет Борух Коган, его сотрудник и единственный подчинённый.

Тот снял низкие, собранные в гармошку сапоги, аккуратно, стараясь не пачкать пол, поставил их в угол, и надел смешные, вырезанные из бука, туфли без задников. После чего с деревянным стуком прошёл к своему столу и с кряхтением умостил седалище на место. Это был полный коротконогий человек с мясистым, покрытым сизыми прожилками, носом, отвислыми щеками, и причёской, достойной послушнейшего из монахов – жизнь сама образовала в его волосах тонзуру прямо на темени.

Какое-то время Борух молчал, бессмысленным взглядом осматривая лежащие перед ним бумаги, затем птичьим движением повернул голову к Совиньи.

– Вы знаете, что я вам хочу сказать? – спросил он.

Неизвестно, что спросивший ожидал услышать в ответ, потому что тут же ответил сам.

– Мой брат, Мордехай, который имел некоторый гешефт с жителями Китая, говорил, и у меня нет причин ему не верить, что у его партнёров есть одно своеобразное проклятие. Когда те хотят сказать недругу что-то очень страшное, то желают ему жить в эпоху перемен. И вы знаете, с каждым днём я всё больше понимаю китайцев. Подозреваю, что они-таки правы…

Василий молча с интересом смотрел на собеседника. Тому не нужны были ответы, или реплики. Коган нуждался именно в слушателе. Свиньин подозревал, что, если его сотрудника не отвлекать, он будет способен на длительный многочасовой монолог.

– Когда я был немного моложе и гораздо волосатее, чем сейчас, – продолжал между тем Борух, – я носил лапсердак и пейсы, а голову, как и положено, покрывал кипой. О, я вам скажу, что это было замечательное время. Только о том, какая жизнь была в Гранаде ещё двадцать лет назад, я мог бы рассказывать до вечера и уверяю вас, молодой человек, что уже к ужину вы стали бы мне отчаянно завидовать.

Он тяжело вздохнул, посмотрел на столик у двери, где по заведённой англичанами традиции стояла спиртовка с чайником, сглотнул, но подниматься не стал. Вместо этого Коган зачем-то переставил чёрную от старой заварки глиняную кружку на своём столе, постучал по ней жёлтым ногтем и продолжил.

– О чём это я? – спросил он, видимо, сам себя, потому что тут же и ответил. – Да, о переменах. А начались они, когда к власти пришёл Боабдил.

Борух посмотрел на Свиньина таким взглядом, будто эмира на трон возвёл именно он, затем почмокал толстыми губами, будто проверяя работоспособность речевого аппарата.

– Боабдил начал насаждать магометанскую веру, и уже через год его правления мне пришлось переодеться в шальвары, пейсы сменить на бороду, а кипу на чалму. Но и это, как оказалось, не самое плохое, потому что кроме внешних атрибутов от иноверцев ничего не требовали. Я всё так же делал свой маленький гешефт, с которого платил, поверьте, далеко не маленький налог в казну. Думаю, эмиру было даже выгодно иметь в стране евреев, потому что за роскошь иудаизма нам приходилось отдавать немало полновесных динаров. Хотя, в чём здесь роскошь, я не понимаю до сих пор. Трудились мы, поверьте, так же, как и все, а то и гораздо больше. Ведь если правоверный мусульманин пять раз в день бросает работу, чтобы повернуться к востоку и добросовестно колотить лбом по джай-намазу, то последователи веры моисеевой не могут позволить себе такого попустительства. Но, как известно, в мире совершенства нет. И в этом я убедился, когда на место благословенного Боабдила пришли кастильцы.