Дана Арнаутова - Хранитель равновесия. Проклятая невеста [publisher: SelfPub]

– Ты называешь это неучтивостью? – спросил, наконец, Раэн удивительно тусклым и ровным голосом.

Складки алого шелка, подобного лепесткам цветущего граната, заколыхались, в них показалось нижнее одеяние – золотое, как шафран или свежий мед. А еще глубже в разрезах мелькнуло сиреневое, белое и нежно-зеленое… Серый Лис склонился в глубоком поклоне, сложив перед собой на груди руки, и его широченные рукава с узорчатой темно-синей подкладкой еще добавили оттенков в шелковый ворох, яркости и пестроте которого позавидовал бы любой павлин. Выпрямившись, чинец невозмутимо посмотрел на целителя снова, и на его круглом лице, безбородом и безусом, не дрогнул ни один мускул, только шевельнулись пухлые губы, когда Лис медленно и еще вкрадчивее сказал:

– Обычно я называю то, чем занимаюсь, делами, почтенный Раэн. Семейными, торговыми, личными… У скромного отца большого семейства много забот, но я не припомню, чтобы мои детишки словом или делом задели нити твоего драгоценного внимания, хранитель.

– Фокусница Марей, – уронил Раэн тем же бесцветным голосом и снова погладил гром-камень длинными чуткими пальцами целителя. – Время игр кончилось, Лис. Ты отдашь мне тех, кто сделал с ней это, а потом поговорим о других твоих… заботах.

Не считая этих двоих, разговаривающих негромко и обманчиво мирно, в доме было совершенно тихо. Подозрительно тихо, сказал бы Халид, если бы его кто спросил. Где слуги, охрана, домочадцы? Любой дом всегда наполнен звуками и запахами, разносящимися по нему от чердака до подвала. На кухне готовят еду или варят кофе, кто-то правит оружие, кто-то чистит ковры или несет воду… А здесь все словно вымерло!

И это было жутко, как в кошмарном сне, насланном темными марами, когда воздух вокруг становится вязким, и сначала глохнешь, а потом пытаешься двинуться – и не можешь. Ни убежать, ни драться, ни даже крикнуть… Он все-таки положил руку на эфес Ласточки, и холодное серебро приятно обожгло ладонь. «Первая звезда в колчане Лучника – голубая Эль-Мар, – торопливо подумал Халид, вспомнив наставления Раэна. – Самая крупная из девяти. Вторая – малышка Эль-Руин, что мерцает желтым, но это видят лишь самые зоркие… Третья…»

Вернувшись домой, Наргис отпустила Иргану, велев ей не говорить об этой поездке ни с кем, кроме Мирны. Совсем запретить девчонке болтать было все равно, что запрудить горный поток земляной насыпью – рано или поздно вода размоет преграду, и тогда попробуй угадать, куда она устремится. А так Иргана изольет лучшей подруге душу, пожалуется на хозяйку, которая ничего не рассказала изнемогающей от любопытства девице, да и успокоится. А если нет, серьезная скромница Мирна сумеет ее осадить, объяснив, что в дела госпожи лучше нос не совать, если дорожишь своим местом… В Маруди ир-Бехназе Наргис тем более была уверена, как и в его людях. Всех воинов, сегодня ее сопровождавших, взял на службу еще отец, а Солнечный визирь Бехрам ир-Дауд знал толк в людской верности и умел назначить правильную цену за молчание.

Оставшись одна, она закрыла окно в сад и задернула на нем плотный трехслойный полог, не позволяющий увидеть даже тени. Опустилась на колени рядом с кроватью, сдвинула часть боковой панели и достала из потайного отделения большую шкатулку черного дерева. Положила пальцы на гладкую как зеркало крышку, несколько мгновений помедлила, прислушиваясь к стуку собственного сердца. Столько лет… И каждый раз оно замирает, а потом бьется чаще, словно перед свиданием. Станет ли она когда-нибудь открывать эту шкатулку спокойно? Говорят, ничто не вечно, и самая жаркая страсть, сгорев, станет пеплом, а у нее ведь даже страсти не было.

Ничего у нее не было, кроме нескольких кратких встреч под надзором бдительных родственниц и прислуги, кроме взглядов глаза в глаза – ах, каждый наперечет и помнится так, словно вырезан на том самом лукавом беспокойном сердце. А еще – кроме тихого мягкого голоса, читающего стихи, да одного-единственного касания рук. Всего однажды, уловив момент, он подал ей цветок нарцисса, сорванный в саду, где они гуляли, и их пальцы встретились на хрупком зеленом стебле таким легким нежным касанием, что окажись между ними крыло бабочки, оно бы не помялось…

Если бы она знала тогда, что это их последняя встреча, и больше никогда и ничего у нее не будет, кроме редких писем, каждое из которых – великая радость и еще более великая боль.

Откинув крышку, Наргис погладила кончиками пальцев верхнее письмо и задумалась, не взять ли какое-нибудь другое? Вдруг она забыла несколько строчек из того, что пришло в конце прошлого года? Нужно перечитать, вспомнить… Но нет, не стоит. Если слишком часто открывать фиал с драгоценным маслом, оно выдохнется, так и письма, вдруг они поблекнут, выцветут, или, самое страшное, она привыкнет видеть их, читать в любое время, как захочется, и пропадет сладкое и страшное чувство, когда разворачиваешь тонкую рисовую бумагу, вглядываешься в темные строчки изящных, словно летящих букв…

Нет-нет! Только не это! Она перечитает последнее письмо, которое уже знает наизусть, а все остальные полежат, подождут. Когда-нибудь она наберется храбрости, прочтет их все разом, и тогда…

Испугавшись мысли, которую нельзя продолжать, Наргис отогнала вопрос, что она сделает тогда. Письмо тихо зашелестело в ее руках, бумага ничуть не пожелтела, и чернила не выцвели – Наргис вздохнула и бережно разгладила листок.

«Здравствуй, мои звезды и ветер. Ты спросишь, почему не солнце и луна? Ведь так положено обращаться к той, что дороже мира. На что я отвечу, что солнце и луна – это слишком много и слишком мало, а еще – что они совсем не похожи на тебя. Конечно, солнце – податель жизни всему, что есть на земле под небесами. Под его лучами растут леса и колосятся пашни, оно согревает человека и зверя, рассеивает тьму и служит мерой времени. Неисчислимы достоинства солнца, и потому оказал бы я ему честь, сравнив с твоей улыбкой, но солнце бывает злым, оно губит так же часто, как спасает, выжигая посевы и убивая засухой целые народы. Так сравню ли с солнцем тебя, чистую и невинную?

А луна? Да, она сияет миру в ночной мгле, даря надежду, ведя путника к дому, управляя приливами и наполняя травы тайной силой. Велики и ее заслуги, но луна холодна, и свет ее не греет, фальшивый, словно клятвы лжеца. Так сравню ли тебя с луной, если от одной мысли, что ты есть на свете, мне тепло, будто руки мои протянуты к пылающему очагу, и светло, как цветку в полуденном саду, и сладко, как пчеле на сотах?

Нет, сердце мое, ты не солнце и не луна мне, ты – ветер и звезды. Тот ветер, что дует с моря, принося облегчение и навевая дивные сны. В этих снах я снова вижу тебя и, просыпаясь, принимаю разлуку, как обещание новой встречи, пусть и не наяву, а лишь в шепоте милосердного ветерка. А еще ты – звезды. Не яростные, как солнце, гневно обжигающее глаза несчастного, посмевшего на него взглянуть, не холодно-равнодушные, как луна… Нет, они далекие и неизмеримо прекрасные, недоступные и ясные, безмолвные, но говорящие на языке, понятном лишь сердцу и незнакомом разуму.