Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Следопыт, даже не думай прыгать в эту речку в своей дурацкой занавеске. Ты ведешь себя так, будто одежда всех ку – это вторая натура, когда все мы знаем…

«Ты уже два дня как стараешься вызволить меня из одежды», – подумал я, но вслух не сказал. Всплеск от меня был такой громкий, что я подумал, будто это кто-то еще, пока под воду не ушел. Холод ударил так сильно и резко, что я захлебнулся и вышел на поверхность, откашливаясь. Префект смеялся до того, что тоже закашлялся.

– По крайности, ты плавать умеешь. С этими северянами никогда не угадаешь.

– По-твоему, мы плавать не умеем.

– По-моему, ты до того на водяных духах помешался, что и в реку никогда не заходишь.

Он перевернулся, поднырнул, и ноги его окатили меня брызгами. Он все еще плавал, нырял, брызгался, смеялся и криком звал меня вернуться в воду, когда я уже сидел на берегу. Одежда моя осталась на утесе, надо было достать ее, но не потому, что я замерз. Мосси вышел из воды, стряхивая сверкающие капельки с мокрой кожи, и сел рядом со мной.

– Десять лет прожил я тут. В Конгоре то есть, – заговорил он. Я смотрел на реку. – Десять лет прожил я в том городе, десять лет среди его жителей. Забавная штука, Следопыт, прожить на одном месте десять лет с людьми, что, как никто, открыт нараспашку, но и, как никто, менее дружелюбны из всех, кого встречать доводилось. Мой сосед улыбки не выдавит, когда я скажу: «Доброе утро, и храни тебя от краха, брат». Зато скажет: «Мать моя умерла, как же я ее при жизни ненавидел, а теперь и после смерти ненавидеть стану». И он вполне может положить к моей двери фрукты, если их у него избыток, зато ни за что не постучит ко мне в дверь, чтоб я поприветствовал его, спасибо ему сказал или, того хуже, к себе позвал. Грубая какая-то любовь.

– Или, может, не водит он дружбу с префектами. – Не глядя, я понял, что он насупился. – Куда ты с этим пойдешь? – спросил.

– Мне казалось, ты вот-вот спросишь, что я чувствую, убив людей, что дороги мне. А они были по-своему дороги. Правда в том, что совесть меня гложет за то, что нет во мне угрызений совести. Говорю себе: как горевать мне о людях, что всегда любовь свою держали от меня на расстоянии вытянутой руки? Это тебе докучает. Это мне докучает. Ты все еще спать хочешь?

– Продолжай разговор в том же духе – и захочу непременно.

Он кивнул.

– Мы могли бы всю ночь проговорить, или я мог бы показать тебе могучих охотников и диких зверей среди звезд. И ты тоже мог бы сказать: «Да насрать на эту старую ведьму с ее древними верованиями – я человек науки и математики».

– Насмешка – штука дешевая.

– Дешев страх. Отвага в цене.

– Ну вот, теперь я еще и трус, потому как не сплю. Ты что говоришь?

– Странная эта ночь. Мы около полудня мертвецов?

– Он пришел и прошел, по-моему.

– А-а. – Он примолк на какое-то время.

– Вы, люди от Света с востока, поклоняетесь всего одному богу, – сказал я.

– Что имеется в виду под «Светом с востока»? Свет, что падает там, он и тут тот же. Есть лишь один бог. Мстительный по нраву и еще милостивый.

– Откуда тебе известно, что ты правильного бога выбрал?

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Если можно только одного, как же ты правильный выбор делал?

Мосси рассмеялся:

– Выбирать господа – это примерно как ветер выбирать. Его выбор – нас сотворить.

– Все боги творят. Незачем поклоняться им. Мои мать с отцом сотворили меня. Я же не обязан поклоняться им за это.

– Ты, значит, сам себя вырастил?

– Да.

– В самом деле?

– Да.

– Тяжко ребенку расти без родителей, будь то на востоке или на западе.

– Они не умерли.

– А-а.

– Откуда тебе известно, что твой бог хотя бы добр?

– А он такой. Он говорит, что добр, – сказал Мосси.

– Так что единственным ручательством его доброты является его собственное слово. Я тебе говорил? Я – мать двадцати и еще девяти детей. И мне шестьдесят лет.

– Бессмыслицу несешь.

– Смысла в моих словах с избытком. Если он говорит: я добрый, – ручательства этому нет, только то, что он так сказал.

– Может, тебе лучше поспать?

– Спи, если хочешь.

– Чтоб ты мог полюбоваться на меня, сладко спящего?

Я покачал головой:

– Если мы в Долинго, то ты в десяти днях верхом от Конгора.

– Там, в Конгоре, нет ничего, к чему стоило бы возвращаться.

– Ни жены, ни детей, ни сестер или братьев, с кем ты странствовал? Ни дома с двумя деревцами, ни собственной маленькой житницы с просом и сорго?

– Нет, нет, нет, нет, нет и нет. Те немногие, кого я покинул, сюда прибыли. И к чему мне возвращаться? К комнате, в оплате какой за мной долг? К городу, где меня так часто таскали за волосья, что я состриг их? Собратьев по комендантскому Войску я убил. К собратьям, что ныне хотят убить меня?

– И в Долинго скакать дальше не к чему.

– Есть приключение. Есть этот малец, кого ты ищешь. Есть еще на что употребить мой искусный меч. А еще есть твоя спина, за какой явно глаз да глаз нужен, поскольку никому другому это и в голову не придет.

Смех мой был недолог.

– Когда я был молод, мать моя говорила, что мы спим потому, что стыдливая луна не любит, когда ее разглядывают раздетой, – сказал я.

– Глаза не закрывай.

– Они не закрыты. Это твои сейчас закрыты.

– Только я никогда не сплю.

– Никогда?

– Чуток, иногда вообще нет. Ночь приходит и уходит, как вспышка, я, может, и прикорну когда на два оборота песочных часов. Поскольку я никогда не чувствую усталости утром, то считаю, что вполне высыпаюсь.

– Что ты видишь ночью?

– Звезды. В наших краях ночь – это когда люди чинят зло врагам, кого днем они зовут друзьями. Как раз когда поиграть приходят ширы и джинны, люди и умышляют козни с заговорами. Дети растут в страхе перед ночью, потому как думают, что чудища придут. Вокруг этого столько всего наворочено: про ночь и темноту и даже про черный цвет, который тут и не цвет вовсе. Тут. Тут у зла нет неуверенности в том, чтобы нанести удар в самый полдень. Зато это оставляет ночь по виду прекрасной и по чувству прохладной.

– Почти стихи.

– Я поэт среди префектов.

Я думал, что бы такое сказать про ветер, тревожащий рябью речную гладь.

– Малец этот, его как зовут? – прошептал Мосси.

– Не знаю. Не думаю, чтоб кто-то побеспокоился имя ему дать. Он – Малец. Для многих драгоценный.

– И все ж никто не дал ему имени? Даже мать его? У кого он сейчас?

Я поведал ему историю про торговца благовониями и серебром. Он поднялся на локтях:

– Не эти омолузу?

– Нет. Они не по следу крови мальца шли. Тут другие были. Жизнь высосали из торговца, двух его жен и трех сыновей. Так же, как из Фумангуру. Ты видел тела. Кто б они ни были, но если они тебя живым оставляют, то тебе хуже, чем мертвому. Сам не верил этому, пока не увидел женщину, похожую на зомби, в какой молния билась в жилах вместо крови. Я в Конгор приехал, чтоб запах мальца найти.