Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

Потом он перебирал струны, позволив звучать одной лишь коре, а я ушел прежде, чем он снова запел. Я выбежал наружу, потому как я был мужчиной, и струны с песней никак не должны бы так действовать на меня. Наружу, где ничто не было в силах весь воздух утянуть из одного места. И где я мог бы сказать, мол, это от ветра влага в глазах моих, по правде, то ветер виноват. Там, на холме из камня, стоял префект, а ветер, пролетая мимо, ерошил ему волосы. Кора все еще звучала, звуки ее носились в воздухе, оставляя следы печали на всем пути, что мы прошли. Мне противно было это место, противна эта музыка, противен этот ветер, и мне противно было думать о детях-минги, ведь что для меня дети и что за польза от меня детям? Да и не в том было дело, совсем не в том, ведь о детях я вообще не думал, и они совсем не думали обо мне, только почему бы им забыть меня и почему меня тревожит, чтоб не забыли? Ведь каким благом было бы, если б они помнили, и почему я все-таки помню и почему вспоминаю сейчас? И я пробовал отрешиться, убеждал себя: «Нет, ни за что не стану думать о своем брате загубленном, ни об отце своем умершем, и об отце своем, что был моим дедом, и вообще зачем кому-то нужен кто-то? Просто ничего не иметь, просто ни в чем не нуждаться. Етить всех богов во всем». И мне хотелось, чтоб день уходил, и приходил вечер, и день вновь наступал – новый, избавляясь ото всего, что уже было, как сводит стирка пятно от дерьма на чистой ткани. Мосси все еще стоял там. Все еще не смотрел в мою сторону.

– Уныл-О́го, ты спать идешь? Солнце еще даже с днем не распростилось.

Он улыбнулся. Устроился он на крыше, из ковров, тряпья и одежды постель сделал, несколько подушечек под подушку приспособил.

– Меня все эти дни одни кошмары преследовали, – признался. – Лучше уж я тут лягу, и дыру в стене не пробью, и весь дом не обрушу. – Я кивнул.

– Ночи в этих краях холоднее становятся, О́го.

– Старец отыскал мне ковров и тряпья, а потом, я не очень-то чувствую это. Что ты про Венин думаешь?

– Венин?

– Девочка эта. Она с Соголон ездит.

– Знаю, кто она. По-моему, мы мальца нашли.

– Что? Где он? Твой нюх…

– Нюх тут ни при чем. Пока. Между нами и им большое расстояние. Прямо сейчас он от меня слишком далеко, чтоб догадываться. Может быть, они в Нигики на пути в Увакадишу.

– До того и до другого пол-луны добираться. А еще немало дней нужно, чтоб из одного в другое попасть. Я, может, не так сметлив, как Соголон, но даже я понимаю.

– Кто сомневается в твоем уме, О́го?

– Венин зовет меня простаком.

– Эта девчушка, что никогда так собой не гордилась, когда была мясом для зогбану?

– Она другая. Всего три дня как другая. До этого она никогда не говорила, теперь она ворчит, как шакал, и все время недовольно. И она не слушается Соголон. Ты заметил?

– Нет. И ты не простак. – Я подошел к нему и присел рядом.

– Умения ему не занимать, – произнес О́го.

– Кому?

– Префекту. Поглядел я, как он упражняется. Мастер!

– Мастер народ арестовывать да попрошаек разгонять, согласен.

– Он тебе не нравится.

– Нет у меня к нему никаких чувств: нравится или не нравится.

– А-а.

– Уныл-О́го, хочу, чтоб ты знал, о чем говорят. Малец, он со своей свитой не в этих местах или вообще в местах добрых людей.

Он смотрел на меня: брови вздернуты, но глаза пустые.

– Свита его – не люди, но и не демоны, хотя могут быть и монстрами. Один из них – птица-молния.

– Ипундулу.

– Ты его знаешь?

– Он – не настоящий он.

– Откуда ты знаешь?

– Этот Ипундулу, давным-давно еще, пытался вырезать у меня сердце. Я у одной женщины работал в Конгоре. Семь ночей он провел, семь ночей соблазнял ее.

– Значит, ты жил в Конгоре. Никогда мне не рассказывал.

– Работы у меня было на десять и еще четыре дня. Если б не Ипундулу. В те дни много радости ему доставляло действовать медленно. Женщину он имел каждую ночь, но в ту ночь я слышал только его. Когда я вошел, он ее уже убил и ел ее сердце. И вот что он говорит: «А насколько же эта еда будет больше!..» Подлетает и бросается на меня и когтями старается прорваться через кожу. Только кожа у меня толстая, Следопыт, и когти его застряли. Я схватил его за шею. Сдавил, ну да, пока она трещать не стала. Я б ему точно голову оторвал, если бы не его ведьма за окном. Она наслала заклятье, и я ослеп на десять и еще шесть морганий. Потом она помогла ему удрать. Я видел, как он в небе летел: крылья белые, шея повисшая, – но все равно он ее нес.

– Теперь он к той ведьме не привязан и к любой другой тоже. Ведьма не оставила наследницу, так что он теперь сам себе хозяин.

– Следопыт, в этом ничего хорошего. Он способен горло ребенку вырвать, и такое случалось, когда им ведьма командовала. Чего он теперь-то натворит?

– Малец все еще жив.

– Даже сам я не настолько прост.

– Если от ребенка ему какая-то польза есть, значит, малец жив. Ты видел тех, у кого молния в крови. Им ее ни за что не спрятать. А еще они с ума посходили.

– Ты говоришь правдиво.

– Есть еще кое-что. Передвигается он с другими, их четверо или пятеро. Рассказы о них мы слышали. Все они кровососы, похоже, что выбирают они дома, где много детишек. Малец стучится первым, уверяет, что убежал от чудовищ, и его впускают. Потом, глубокой ночью, он впускает всю банду, и обитатели дома становятся их поживой.

– Но малец не один из них?

– Нет, но ты же знаешь Ипундулу, он, должно быть, мальца околдовал.

– Мы в этих краях знаем, что он девиц околдовывал, но никогда – мальчика. Я сам ему башку размозжу, не успеет он и крыльями шевельнуть. Крылья эти гром на себе несут, ты знаешь?

– Это как это?

– Хлопает он своими крыльями – и гроза разражается с громом и молниями – сильнее и злее, чем ветер, какой Соголон поднимает своей волшбой.

– Значит, крылья мы ему подрежем. Я тебе попозже о других обязательно скажу.

– И о крыльях, что это за человек с черными крыльями?

– Аеси? Он тоже мальца разыскивает и, пока не разыщет, не остановится. Только он не знает, ни где мы, ни кто такой малец, ни про десять и еще девять дверей, иначе он ими воспользовался бы. Тут все просто. Мы спасаем мальца и возвращаем его мамаше, что живет в горной крепости.